«У Зеппль глистики, — повторяет про себя Бентивеньи, выходя из кабинета. — Боже мой, куда катится Германия? Глисты паршивой собачонки заботят нас больше проигрыша Сталинградского сражения!.. К черту абвер! Буду просить у фюрера дивизию и — на фронт!»

Он трижды повторяет про себя эти слова — «На фронт!» — отчетливо понимая, что никогда не подаст рапорта о переводе. Как ни пошатнулось положение Канариса, он еще силен, значительно сильнее, чем хотелось бы Кальтенбруннеру. Удача в Женеве повысила его акции в штабе верховного командования вермахта, а успех в Париже поможет крепко усесться в седле. Только сумасшедший покинет его сейчас, чтобы погибнуть, командуя уставшими от войны солдатами. Адмирал справится и с Кальтенбруннером, и с Гиммлером и по заслугам воздаст тем из соратников, которые остались ему верны…

…Думая так, Бентивеньи, на свое несчастье, очень далек от предвидения будущего. Все, решительно все произойдет не так… Кальтенбруннер выйдет победителем из драки с абвером и доживет до разгрома Германии, чтобы быть повешенным по приговору Международного трибунала в Нюрнберге. Остера уничтожит гестапо, и оно же, после 20 июля 1944-го, доберется и до Канариса. Маленький адмирал станет узником камеры N 22 внутренней тюрьмы каторжного лагеря Флоссенбург и 9 апреля 1945 года будет вздернут палачом на виолончельной струне. Смерть не сразу заберет его в ад: палач двенадцать раз поднимет и опустит петлю, продлевая мучения. Одним из пунктов обвинения, помимо «измены рейху» (измены, так и не доказанной Мюллером), явится то, что абвер так и не сумел ликвидировать до конца «очаги русского Сопротивления в Западной Европе», что в переводе с эзопова языка гитлеровского «Народного трибунала» на общечеловеческий означает превосходство людей из Дома без ключа над всем гигантским аппаратом контрразведки с его четырьмя тысячами кадровых офицеров в одном только Берлине!..

Вторую неделю Жаклин работает в «Эпок» секретарем Жака-Анри. Обязанности ее многообразны. Почта, телефон, предварительные беседы с посетителями, каждому из которых нужно словно между прочим задать вопрос о погоде в Дьемме: «Не знаете ли, тепло там сейчас?» Если отвечают, что нет, в Дьемме холодно и осадки, то такой посетитель в отсутствие Жака-Анри должен оставить для него конверт с запиской. Помимо двух параллельных телефонов, соединяющих кабинет с приемной, у Жака-Анри есть отдельный аппарат; когда он работает, на табло у Жаклин мерцает зеленый глазок. В такие минуты к Жаку-Анри нельзя никого допускать.

Почты поступает много. Большинство конвертов с клишированными названиями фирм, но встречаются и частные письма, и открытки, и боже упаси хоть ненадолго задерживать их у себя! Попав к Жаку-Анри, послания эти словно испаряются — Жаклин не находит их ни в папках, ни в урне для бумаг, которую обязана очищать в конце рабочего дня. Особенно много хлопот с телефоном. Кого нужно соединить с господином Леграном немедленно, а кто вполне может подождать? Ну, с немцами, положим, все ясно: Жаклин строго-настрого приказано переключать аппараты на кабинет, как только она услышит первую же фразу. Не спрашивать ни о чем, а сказать любезно: «Минутку, месье!» — и перевести рычажок коммутатора. А как быть с французами? Особенно с теми из них, которые простецки зовут господина Леграна «месье Жаком» и не прочь с места в карьер назначить свидание самой Жаклин в любом из загородных ресторанов? Это маленькие дельцы, коммерческие посредники и вышибленные из игры биржевые зайцы — народ настойчивый и льстивый. Являясь в контору, они приносят Жаклин бонбоньерки и цветы. И опять Жаклин не знает, как быть: надо ли принимать подношения или отвергать их, блюдя престиж секретаря шефа фирмы? Жак-Анри посмеивается и вполне серьезным тоном советует брать только фиалки. «Они подходят под цвет ваших глаз, дорогая». Сам он занят с утра до вечера и не в состоянии уделить разговорам с Жаклин ни одной лишней минуты. Совещания со строителями, поездки к префекту, деловые разговоры с глазу на глаз, приемы для немецких офицеров… Письма, звонки, рукопожатия, вежливые улыбки, сопровождаемые поклонами и многозначительными намеками, смысла которых Жаклин, не в состоянии постичь… Калейдоскоп лиц, имен и голосов…

В понедельник Жак-Анри уехал в Нант и вернется не раньше среды. Жаклин должна отвечать, что он гостит у знакомого промышленника в Фонтенбло и просит всех, кому он нужен, позвонить или зайти в среду до полудня. Во второй половине дня у него назначена встреча с военными приемщиками из Тодта, подполковником и майором, в чьем обществе Жак-Анри отчаянно кутил всю прошлую пятницу. Они начали с утра выпивкой в кабинете, потом немцы отвезли Жака-Анри на машине к «Максиму», и дело кончилось коньяком опять-таки в кабинете, причем Жаклин вынуждена была варить им кофе и терпеливо сносить ласковые щипки, которыми подполковник выказывал ей свое расположение. Майора рвало, и поэтому женщины его не интересовали. Жаклин с трудом отделалась от подполковника, всерьез вознамерившегося проводить ее домой, и в понедельник собралась пожаловаться Жаку-Анри, но не успела: он позвонил по телефону и предупредил, что едет в Нант. Жаклин привезла ему на вокзал письма, пришедшие в субботу и воскресенье. Жак-Анри ждал ее на перроне и выглядел отвратительно. Глаза его запали, а лицо было зеленым. Жаклин стало жаль его, и она поцеловала его в щеку, хотя и была сердита.

— Пройдет, — сказал Жак-Анри и погладил ее по волосам. — Будьте умницей и ведите себя хорошо.

— Я не девочка! — обиделась Жаклин. — И не хлещу коньяк с немцами.

— Вам не нравится мой образ жизни?

— А вам?

— Честно говоря, не очень! Но что поделать, дорогая?

— Разве пьянствовать необходимо?

— Оставим это… Мне пора.

— В среду?

— Да, и не ошибитесь, где я! Запомнили? Я в Фонтенбло, у барона д'Ашьера. Если позвонит мужчина и с акцентом спросит уважаемого сеньора Переза, не вешайте трубку. Он не ошибся и спрашивает меня. Ответьте ему, что в среду, не позднее часа, я буду в районе Ситэ, возле дома с числом, совпадающим с числом его лет. Запомнили?

— Еще бы!

— Вы умница, моя дорогая, и я рад, что мы работаем вместе.

Жаклин покраснела. После Марселя она была готова вот-вот влюбиться в Жака-Анри. По утрам подолгу сидела перед зеркалом, рассматривая себя, и страдала. Слишком крупные скулы, и глаза невелики. И брови одна выше другой. Пинцетиком она выщипала брови, вытянула их в ниточку с помощью карандаша; накрашенные губы сделали ее вызывающе яркой. Перед поступлением в контору Жак-Анри повел ее в салон и купил два платья, очень простых по фасону и очень дорогих. В подчеркнутой скромности линий было скрыто что-то привлекательное, и на Жаклин стали оглядываться, когда она завтракала в кафе. Перчатки, сумочка и туфли из кожи одного оттенка и качества, часики на золотом браслете и голубые камешки в ушах яснее ясного говорили, что Жаклин повезло и она пользуется расположением владельца фирмы. Слова Жака-Анри, что «так надо», ее мало утешали. Придя в контору в первый день, она с раздражением бросила сумочку на стол и сорвала перчатку.

— Меня принимают за содержанку! Это уже слишком, слышите!

Жак-Анри успокаивающе погладил ее по плечу.

— Казаться содержанкой и быть ею — понятия разные.

Жаклин уперла руки в бедра.

— Что ж, по-вашему, мне надо повесить вывеску на лоб: «Я не такая…»?

Объяснения Жака-Анри ее не удовлетворили, и с платьями она примирилась лишь тогда, когда он, устав спорить, сказал, что она плохо начинает совместную работу. «Не хватает только, чтобы мы тратили время на подобные объяснения. Со временем вы все сами поймете и посмеетесь над своей горячностью. И — довольно об этом!»