Когда прокурор Коммуны Манюэль 19 апреля предложил низвергнуть бюсты Лафайета и Байи, украшавшие зал заседаний Генерального совета Ратуши, он встретил поддержку лишь со стороны своего заместителя, Жоржа Дантона.

Дантон не только поддержал, но и убедительно обосновал предложение Манюэля, проявив весь блеск своего красноречия.

Его старания были напрасны.

Члены Генерального совета, ярые сторонники скомпрометированного генерала и бывшего мэра, устроили Жоржу обструкцию. Они так свистели и вопили, что мощный голос оратора был едва слышен.

От слов перешли к делу. Началась потасовка. Гвардейцы, охранявшие зал, схватились за сабли…

Дантон, видя, что ему со всеми не совладать, багровый от ярости, покинул трибуну. Оттолкнув стоявших на пути, он быстрым шагом вышел из зала, так хлопнув дверью, что посыпалась штукатурка.

Больше в Ратуше он не появлялся.

В мае — июне главной ареной его деятельности стали Якобинский клуб и секции.

Падение жирондистских министров не могло не порадовать Жоржа. Но он был слишком умен, чтобы выразить свои чувства открыто. Он притворился глубоко возмущенным.

Дантон, как и другие вожди демократии, прекрасно понял, какие выгоды можно извлечь из сложившейся ситуации. Отнюдь не помышляя о защите повергнутых лидеров, демократы стремились открыть народу глаза на вероломство двора.

Действительно, отставка министров-«патриотов» в совокупности с королевским вето на только что принятые прогрессивные законопроекты дискредитировала Людовика XVI и обнажала до конца все лицемерие его сладких речей.

Голод, неудачи на фронтах, измена генералов, предательство верховной власти — этого было более чем достаточно, чтобы создать условия для нового революционного взрыва.

Робеспьер и Дантон стремились его приблизить.

Вечером 13 июня у якобинцев Робеспьер заявил, что свободе угрожает опасность.

Дантон горячо поддержал Неподкупного.

— Я предлагаю, — сказал он, — устрашить развращенный двор. Исполнительная власть столь дерзка лишь потому, что до сих пор не встречала решительного отпора…

На следующий день трибун выразился еще яснее. Он наметил целую серию немедленных революционных мер.

Прежде всего — никакой пощады аристократам. Каждый гражданин, как некогда в древнем Риме, может убить того, кто подрывает основы свободы и благосостояния народа…

Двор нужно очистить от заговорщиков. Всем известно, что король — пешка в руках своей супруги. Но ведь Мария Антуанетта — австриячка, родственница монарха, находящегося в войне с Францией! Не здесь ли следует искать корень измены?.. Необходимо заставить Людовика развестись с этой фурией и отослать ее в Вену…

Но главное — народ.

Революцию делают массы. А между тем в «свободной» Франции массы угнетены и принижены, они страдают от голода и налогов. Необходимо, чтобы союз с имущими как-то отражался на народном благосостоянии. Необходимо переложить на богатых большую часть налогов, которые платят сейчас бедняки…

Не удивительно ли?.. Преуспевающий буржуа вдруг заговорил о бедняках!..

Теперь народ постоянно в центре внимания Жоржа.

Восемнадцатого июня в связи с наглым письмом Лафайета Законодательному собранию трибун, громя «нового Кромвеля» и его приспешников, указывает якобинцам на секции как на главный ключ к победе.

— Если мы не отправимся в секции, мы ничего не добьемся, ибо враги наши не перестанут утверждать, что мы только жалкое сборище бунтовщиков. Вот почему мы должны массами явиться в Национальное собрание. Мы — политическая сила, если не по закону, то по праву революции!..

Итак, недавний «конституционалист» и законник вновь заговорил языком крамолы.

Два дня спустя народ, точно услышав призывы Дантона, вторгся в Ассамблею и во дворец, наглядно показав, что сильные мира сего имеют дело не с бунтом, но с революцией.

Строго говоря, выступление 20 нюня ни в коей мере не было делом рук Дантона. В его подготовке не принимали участие также ни Робеспьер, ни Марат. Якобинцы-демократы считали, что время для революционного штурма еще не пришло, а любое частичное восстание может лишь ослабить силы народа.

День 20 июня был спровоцирован жирондистами. Мечтая вернуть утраченные портфели, они хотели пригрозить двору. Но действительность опрокинула их ожидания. Народная демонстрация, ими вызванная, быстро переросла те узкие рамки, в которые ее попытались втиснуть.

Тридцать тысяч санкюлотов, вооруженных топорами и пиками, устрашили сначала Законодательное собрание, затем короля, а в заключение и тех, кто думал пожать все плоды.

Люди пели: