Шли дни. С каждым днем корму захлестывало все сильнее. И хотя опора кормового завитка постепенно уходила под воду, сам он выглядел так же лихо, как прежде, и не думал разгибаться. Да только пользы от него никакой, он начал превращаться в балласт для ослабевшей кормы. Могучие валы без конца таранили торчащую вверх корму, и она впитала уйму воды выше ватерлинии. И ведь ахтерштевень был толстый, широкий, а высотой превосходил каюту, так что вместе с водой он, наверное, весил больше тонны. Может быть, обрезать завиток? И тогда вся корма всплывет? Но это все равно, что отрубить лебедю хвост... Рука не поднималась так обойтись с нашим гордым корабликом.

Но как же, как?.. Как, черт возьми, создатели этой удивительной хитроумной лодки добивались того, что она без растяжек не поджимала свой пышный хвост? И это несмотря на то, что у них стояла веревка, пригибающая завиток к палубе, та самая, которую наши чадские мастера, слава богу, убрали. И мы о ней пока не жалели. Или? Или?! Я отбросил кокосовый орех и принялся лихорадочно чертить. Разрази меня гром! Я позвал Нормана, Сантьяго, Юрия, Карло - весь экипаж. Ошибка найдена. Мы не разобрались в назначении кормового завитка. Еще одна вещь, которую мы могли постичь только на собственном горьком опыте, ведь те, кого сами изобретатели завитка обучали, зачем он и для чего, не одну тысячу лет лежат в могиле. Так вот, корму загнули внутрь над палубой не для красоты. И веревка несла особую службу, а не только держала этот изгиб, как мы все думали. Завиток и без нее хорошо держался, задачей веревки было не его тянуть вниз, а кормовую палубу вверх подтягивать. Высокий ахтерштевень в форме арфы играл роль пружины с мощной струной, которая держала свободно качающуюся корму точно так же, как ванты и штаги держали остальную часть лодки. Чтобы папирусный корабль мог выходить в открытое море, не рискуя переломиться, гениальный конструктор составил его как бы из двух сочлененных частей. Передней части придавала жесткость двойная мачта с параллельными вантами, а задняя свободно колебалась, всегда возвращаясь на место благодаря тетиве, привязанной к пружинящему завитку над кормой.

Мы восстановили тетиву, но было уже поздно, за три недели корма надломилась, и завитушка опустилась так сильно, что поднять ее можно было только краном. Теперь нас никакая веревка не могла выручить. Мы были наказаны, так как, подобно другим, считали завиток ахтерштевня самоцелью, а он на самом деле был гениальным средством древних египтян.

Стоя в луже на корме и глядя на уходящий под воду золотистый хвост, Юрий и Норман запели по-английски:

– А зачем нам желтая подлодка, желтая подлодка, желтая подлодка...

Мы вполне разделяли их мнение, и вот уже вся семерка хором исполняет песенку битлов. Никто не принимал случившееся всерьез, ведь большая часть лодки держалась на воде, как пробка. Юрий и Норман сели стирать носки и подбирать новую рифму к слову "подлодка".

Меня больше всего тревожило не столько то, как папирус будет ладить с океаном, сколько то, как мы, семеро пассажиров, будем ладить друг с другом. В каюте-корзине площадью 2,8Х4 метра нельзя было как следует повернуться, если все семеро одновременно ложились спать, а палуба была так загромождена кувшинами и корзинами, что негде ступить, поэтому мы обычно проводили время на узкой связке папируса перед стенкой каюты с подветренной стороны да на мостике, где развел руки в стороны - вот тебе и ширина, и длина.

День и ночь любой мог услышать голос и ощутить плечо любого. Мы срослись в семиглавого сиамского близнеца с семью ртами, говорящего на семи языках. На лодке вместе шли не только белый и черный, не только представители коммунистической и капиталистической страны, - мы представляли также крайние противоположности в образовании и уровне жизни. Когда я в Форт-Лами пришел в гости к одному из наших двух африканцев, он сидел на циновке, брошенной на земляной пол, и всю обстановку хижины составляла стоящая на той же циновке керосиновая лампа, а его паспорт и билеты лежали на земле в углу. У второго африканца, в Каире, кланяющиеся слуги проводили меня между колоннами роскошного особняка в восточном стиле в покои с тяжелой французской мебелью, гобеленами и всякой стариной. Один член экипажа не умел ни писать, ни читать, другой был профессор университета. Один был убежденный противник войны, другой - морской офицер. Любимым развлечением Абдуллы было слушать свое карманное радио и потчевать нас новостями о войне у Суэца, эпизод которой он сам успел увидеть. Его правительство в Форт-Лами было за Израиль. Рьяный мусульманин Абдулла был за арабов. Норман - еврей. Жорж египтянин. Их сородичи стреляли друг в друга через Суэцкий канал, а сами они лежали чуть не бок о бок

В плетеной каюте посреди Атлантического океана" Новости о войне во Вьетнаме тоже занимали Абдуллу.

Словом, на борту было предостаточно горючего материала для серьезного пожара. Наш "бумажный кораблик" был нагружен духовным бензином, и только вездесущие волны могли остудить пыл, развивающийся от трения в тесной корзине.

В любой экспедиции, где людям много недель просто некуда деться друг от друга, коварнейшая опасность - душевный недуг, который можно назвать "острым экспедиционитом". Это психологическое состояние, при котором самый покладистый человек брюзжит, сердится, злится, наконец приходит в ярость, потому что его поле зрения постепенно сужается настолько, что он видит лишь недостатки своих товарищей, а их достоинства уже не воспринимаются. Первый долг руководителя экспедиции - повсечасно быть начеку против этой злой болезни. И перед стартом я провел тщательную профилактику.

Вот почему мне стало не по себе, когда я уже на третий день плавания услышал, как миролюбивый Карло кричит по-итальянски Жоржу, что хоть он и чемпион дзю-до, это не мешает ему быть закоренелым неряхой, который привык, что за ним няньки убирают. Жорж огрызнулся в ответ, но словесная перепалка не затянулась, и вот уже только папирус кричит и скрипит. Однако на другой день эта двойка опять схлестнулась. Карло стоял и подтягивал ванты, а Жорж в сердцах отбросил свою удочку и демонстративно полез в спальный мешок. На мостике Карло тихо сказал мне, что этот шалопай начинает действовать ему на нервы. Сам Карло с детства привык трудиться, в двенадцать лет уже таскал тяжелые мешки с рисом. Никакого образования не получил, всего добивался своим горбом, А этот папенькин сынок из Каира - избалованный лоботряс, бросает свои вещи, где попало, и ждет, чтобы мы за ним убирали.

Я обещал поговорить с Жоржем. Карло прав: он в самом деле еще не понял, что такое экспедиция. Для него это новая игра, состязание в силе. Но и Карло должен все-таки понять, что Жорж просто привык так - где ни брось какую-либо вещь, все равно она окажется на месте, об этом позаботятся слуги, жена или мать. Карло прошел школу жизни, Жорж - нет. Мы должны его научить.

Вскоре я оказался на мостике с Жоржем с глазу на глаз. Он очень переживал, что грубо ответил Карло, но тот все время сует свой нос в его сугубо личные дела. Впрочем, Жорж был достаточно умен, и мне не стоило большого труда втолковать ему, что на борту "Ра" нет места для "сугубо личных дел", разве что в личном ящике каждого. Никто не обязан убирать за другими, и никто не вправе разбрасывать гарпуны, ласты, книжки, мокрые полотенца, мыло и зубную щетку. На борту все равны, и каждый сам убирает за собой.