Кампания осуждения, развернувшаяся на страницах прессы, продолжалась в больших и малых городах, от побережья до побережья. Телевидение и радио также не остались в стороне. В общем, как заметила как-то Селия в разговоре с Эндрю в декабре:

— В этом году особенно не похвастаешься, какая замечательная у меня работа!

Селия в те месяцы находилась в декретном отпуске; их второй ребенок родился в октябре. Эндрю оказался прав, предполагая, что это будет мальчик. Назвали его Брюсом.

За несколько месяцев до этого события их жизнь стала значительно легче благодаря появлению молодой англичанки Уинни Огаст; она жила у них в доме и присматривала за детьми. Эндрю нашел ее по объявлению, помещенному в медицинском журнале.

Уинни было девятнадцать лет, раньше она работала помощником продавца в Лондоне, и, как она сама выражалась, ей “хотелось бы работенки полегче, да так, чтобы распознать, из какого теста вы, янки, слеплены, а потом также провести парочку лет на другой стороне шарика, у австралов”.

В конце 1960 года произошло еще одно событие, которое случайно попало в поле зрения Селии. В ФДА поступила заявка на западногерманское лекарство талидомид. В США и Канаде препарат выпускался под названием кевадон. Как сообщалось в специальных журналах, компания “Меррелл” — обладатель лицензионного права на распространение лекарства в Северной Америке — строила далеко идущие планы в связи с выпуском талидомида-кевадона. В компании твердо верили — лекарство окажется ходким товаром. В Европе спрос на него был по-прежнему высок. “Меррелл” всячески нажимала на ФДА, добиваясь быстрого решения по этому вопросу. А тем временем “пробные” образцы лекарства, по словам представителей фирмы, — а фактически неофаниченное количество его — распространялись среди более чем тысячи врачей ловкими коммивояжерами компании “Меррелл”.

После рождения Брюса Селия вернулась в “Фелдинг-Рот” уже в середине декабря. На курсах переподготовки было полно дел. Компания расширялась. Создавалось еще более сотни рабочих мест коммивояжеров. По настоянию Селии принимали и женщин, правда, всего пять-шесть. Решению Селии поскорее выйти на работу способствовал и заразительный дух национального подъема. В ноябре Джон Кеннеди был избран президентом, и, если верить его изящному красноречию, страна вступала в новую эру, исполненную светлых надежд и свершений.

— Я не хочу оставаться в стороне, — как-то призналась Селия Эндрю. — Все только и говорят о том, что вершится история и все начинается заново. Только и слышно: “Сейчас самое время для тех, кто молод и стоит у руля”.

— Угу, — едва отреагировал Эндрю, что было вовсе для него не характерно. Затем, словно спохватившись, добавил:

— Что до меня — я за!

Однако голова его была занята отнюдь не идеалистическими порывами жены. У него хватало своих проблем.

Причиной его тревоги был доктор Ноа Таунсенд, всеми уважаемый главный врач больницы “Сент-Беде”. Эндрю стало известно нечто такое, мало сказать неприятное — отвратительное, что вообще ставило под сомнение право его старшего коллеги заниматься медициной. Доктор Таунсенд был наркоманом!

Многие годы Ноа Таунсенд, а ему сейчас было около шестидесяти, мог считаться образцом опытного, компетентного врача. С неизменным вниманием относился он к больным независимо от того, были ли они богаты или бедны. Он обладал в высшей степени респектабельной внешностью. Обращался он с людьми мягко, держался с достоинством. В итоге доктор Таунсенд имел солидную практику, пользовался любовью и привязанностью пациентов, на что действительно имелись все основания. Считалось, что Таунсенд обладает исключительными способностями диагноста. Его жена, Хилда, как-то заметила в разговоре с Эндрю:

— Я стояла рядом с Ноа на одной вечеринке, когда он взглянул на совершенно незнакомого мужчину в другом конце комнаты и тихо мне сказал: “Этот человек очень болен, но он этого не знает” — или в другой раз: “Смотри-ка, вот та женщина — не знаю, как ее зовут, — ей осталось жить не более полугода”. И он всегда оказывался прав. Всегда!

Безгранично верили в способности доктора Таунсенда и его пациенты. Некоторые рассказывали анекдоты о его безошибочных диагнозах, благодаря чему его нарекли “врачом-провидцем”. А один больной даже привез ему в подарок из Африки маску тамошнего знахаря, которую Таунсенд с гордостью повесил на стене у себя в кабинете.

Эндрю также с почтением относился к способностям своего маститого коллеги. Между ними установилась взаимная прочная симпатия.

Эндрю уважал Таунсенда и за то, что последний был неизменно в курсе новейших достижений медицины, постоянно читал специальную литературу, чем выгодно отличался от многих врачей своего поколения. Все это, однако, не помешало Эндрю заметить: в последние месяцы Таунсенд как-то странно рассеян. Временами его речь становилась невнятной. А потом, в начале года, произошли два инцидента, когда доктор Таунсенд вообще срывался — был груб и резок. Такое сочетание симптомов заставило Эндрю встревожиться, хотя он и пытался убедить себя, что всему виной постоянное напряжение и усталость. Надо сказать, что они оба работали с полной нагрузкой — поток больных не прекращался.

Но однажды в ноябре смутные подозрения Эндрю уступили место твердой убежденности.

Все случилось, когда Эндрю зашел к Таунсенду обсудить график их выходных: они работали посменно, подменяя друг друга. Эндрю вошел в кабинет Таунсенда, когда тот его не ждал. Таунсенд стоял спиной к двери, но от неожиданности резко повернулся, забыв второпях зажать то, что держал на ладони, — целую пригоршню таблеток и капсул. Но даже и тогда Эндрю мог ничего не заподозрить, если бы не поведение его старшего коллеги. Таунсенд покраснел от смущения, но, явно бравируя, закинул всю пригоршню в рот и запил стаканом воды.