— Музей! — заметив недоумение Игоря и весело скаля зубы, воскликнул Кутепов.— Память моих увлечений. Это еще не все. Но, разумеется, лучшее из моей коллекции.

Полные губы его раскрылись в жадной и обнаженной улыбке.

Игорь с внезапно подступившей к горлу спазмой брезгливости отвел от него глаза.

— Есть прелюбопытные экземпляры,— добавил Кутепов после паузы, валясь в низкое кресло и расставя мускулистые стройные ноги, — стоит рассказать... Но сейчас давайте побеседуем о деле... Итак, вы могли бы установить слежку за этим прохвостом.

Чтобы не выдать свою неприязнь, Игорь смотрел в сторону, на один из портретов. Кутепов оборвал начатую фразу, стукнул каблуками об пол, мостясь поудобнее, и пробормотал, чуть картавя, растягивая слова:

— Что, хорошенькая? А? Не правда ли? Это одна из последних.

V

На совещание, которое состоялось на квартире Кутепова через неделю после знакомства с ним Игоря, собралось несколько молодых гвардейских офицеров, два капитана Академии Генерального штаба и один молодцеватого вида генерал-майор. Открыл совещание Кутепов. Он сказал с обычной своей обворожительной улыбкой, что не смотрит на это собрание близких друг другу лиц как на официальное совещание, но просит всех высказаться запросто, поделиться друг с другом настроениями в полках, на фронте, в обществе и выслушать обещавшего прибыть к нему члена Государственной думы Пуришкевича, который только что вернулся из своей поездки по фронту с санитарным поездом своего имени.

— Он хочет высказать нам, русским офицерам гвардии, кое-какие своя опасения, — сказал Кутепов, с улыбкой поглаживая пышный ус.

Молодые офицеры молчали. Они хмуро поглядывали друг на друга с таким видом, точно спрашивали, чего, собственно, от них хотят, когда и так все ясно. Оба капитана академии заявили, что они хотели бы выслушать сначала его превосходительство. Генерал-майор вспыхнул, дернул шеей и, неожиданно вскочив с места, гаркнул:

— Да что же, господа! Кабак! Говорить не о чем! — и так же неожиданно сел, видимо, поняв, что горячиться тоже незачем.— Когда прикажут — мы готовы,— добавил он, нахохлившись.

— Можно сказать с уверенностью, что большинство офицерства стоит на нашей точке зрения,— начал один из капитанов.— При нынешних условиях войны не кончишь. Армия разваливается. То, что знает офицерство, начинает доходить до солдата. У нас полагали — смена верховного вызовет недовольство. На поверку вышло так, что теперь уже никто ни за что не держится. При Таком настроении всякая крайняя пропаганда неминуемо увлечет низы к анархии. Нужно принять меры. И чем скорее, тем лучше.

Капитан под конец речи стал повизгивать, под глазом у него задергался какой-то мускул, лицо пошло пятнами.

— Конечно, мы знаем, откуда все это идет,— начал второй капитан. Он чуть заикался, говорил с явным немецким акцентом, пощипывал рыженькую бороду, тянул слова, чтобы скрыть заикание. — Теперь говорят всюду: Распутин в пьяном состоянии похвастывает, что прогнал великого князя, прогонит Самарина и великую княгиню Елизавету Федоровну. Это может принять размеры колоссальные. Но кто станет писать опровержение? Никто!

Капитан поднял палец.

— Единственный есть способ,— сказал он решительно,— это обелить себя категорическим действием. Виноват он или нет — все равно, надо кончать. Я сказал все.

— Какого черта! — неожиданно раздался из-за спины Игоря чей-то хрипловатый басок.

Игорь оглянулся. В дальнем углу он увидел худенького, маленького, неказистого офицера, очевидно пришедшего позже всех.

— Вот тут говорили — неблагополучно, Распутин виноват. И прочая. Надо кончать... У нас в армии каждый день это слышишь. А толк какой? И с кого начать? Почему с Распутина? У нас на фронте артиллерии, пулеметов против немцев одна четвертая часть, да и к тем снарядов не хватает. Разоруженные войска тают, как воск на огне. Снаряды посылают то ли из Америки, то ли из Японии, они либо малы, либо в пушку не лезут, и приходится их отправлять к бабушке, а самим сидеть без снарядов, с берданками. А берданки — черт-те какие! Три-четыре раза выстрелил, и затвор к монаху. А задние ряды вовсе без винтовок. Это война — я вас спрашиваю? В этом Распутин виноват?

Офицер пригнулся, уперши руки в расставленные колени. Лицо офицера было темно, бородато, глаза горели зло. Он сверлил ими улыбавшегося Кутепова.

— Ты не улыбайся! — неожиданно прикрикнул он.— Ты известный бабник и не побоишься хлопнуть кого надо — это я знаю. А вот почему же ты не говоришь прямо всем этим молодым людям,— офицер махнул черной кистью руки в сторону Игоря,— не говоришь, что тут не один Распутин виноват, а вся клика, а с нею дражайший полковник в первую очередь? Пускай бы ехал в Данию цветы сажать.

— Мархлевский! Прошу тебя...— начал было Кутепов, делая строгое лицо.

Но офицерик перебил его, точно отмахиваясь от мухи и внезапно широко и по-детски улыбнувшись:

— Ладно! Конспирируйте. А только скажу честно — надоело! Надоели разговорчики и всякие дипломатические намеки. Ясно — или мы должны почиститься, или нас вычистят, уж это будьте покойны. И не поштучно, а оптом. Я солдата своего знаю и люблю, и он ко мне-— с уважением, но, видит Бог, если не сегодня завтра начнет меня бить, так я слова не скажу — за дело!