Иванов ведет игру, которая не кажется Саввичу верной. Николай Иудович к тому же недальновидный, можно сказать уверенно — безграмотный политик. Он весь в чужих тенетах, а Саввич привык раскидывать свои собственные, прикрепив их к безусловно прочным точкам опоры. Алексеева не могут не заинтересовать именно внутренние пружины существа дела. Он и его партия (Сергей Сергеевич уверен, что Алексеев возглавляет целую партию влиятельных людей и даже выдвигается ими в диктаторы) — за войну до победного конца, следовательно, так и надо повернуть вопрос, в этом смысле преподнести существо дела.

Сергей Сергеевич заговорил уверенным, очень точным, без лишних слов, деловым языком...

Михаил Васильевич слушает, Он сидит склонившись к столу, брови его хмуро нависают над прищуренными от внимания глазами. В иных местах он останавливает Саввича и коротко переспрашивает, потом кивком головы, не глядя, поощряет к дальнейшему...

Все это мерещилось ему неясно уже давно. Перед ним возникает бледное лицо Брусилова, звучит его вопрос в тот памятный вечер... На него нельзя было ответить. Но то, что говорит, Саввич, — чудовищно. Михаил Васильевич следит за каждым его словом, пытается поймать на противоречии, самый строй речи начштаба — деловитый, спокойный — вызывает сомнение и вместе с тем доходит до сердца какой-то безжалостной оголенностыо. Нет, Саввич, бывший начальник жандармского управления, осторожный человек. Чем дальше говорит, тем противнее он своими безукоризненными чертами лица, не искаженными ни одним чувством, хотя бы низменным! своими усами в стрелку, пахнущими омерзительно фиксатуаром. Но он умен и отвечает за свои слова. И Михаил Васильевич слушает до боли в ушах и в висках...

Скрипит дверь. Без стука, что допускается в экстренных случаях, заглядывает в полуоткрытые створки адъютант граф Капнист.

Алексеев подымает голову, но плохо видит, кто вошел, настолько обострено его внимание к рассказчику.

Капнист — при оружии, в полном параде. Он принимает взгляд начальника как разрешение войти и бесшумно подходит вплотную к Алексееву, наклоняется к его уху:

— Государь прибыл...

— А-а...— бормочет Михаил Васильевич, все еще не вполне овладев собою.

Но тотчас же приподнимается, в глазах озабоченность, в движениях сдержанная торопливость. Нужно идти встречать. Адъютант подает ему оружие. Алексеев поправляет аксельбант, трогает усы сложенными щепотью пальцами и только тогда взглядывает на стоящего перед ним Саввича... Очень хорошо, что их прервали. Все равно он твердо решил не высказываться.

XVII

Среди георгиевских кавалеров, прибывших в ставку на свой праздник, был Игорь Смолич. Брусилов знал, что отец Игоря, Никанор Иванович, после своих боевых неудач отстраненный от командования корпусом, жил в Могилеве в качестве генерала для поручений при верховном.

— Поцелуй от меня старика, утешь его, — сказал Алексей Алексеевич. — Он у тебя славный старик, только напрасно судьба кинула его воевать, да еще в наше время. Совсем он к этому делу не приспособлен. Тут нужны канатные нервы и железное сердце. А он музыкант, фантазер... Это я не в обиду ему... Не один он у нас в России не на свою полочку попал — беда!

Но самолюбие Игоря, несмотря на дружеский тон командарма, было задето, и всю дорогу до Могилева Игорь не мог отделаться от горького сознания, что отец его вычеркнут из списка действующих лиц, выбыл из строя, и такой человек, как Брусилов, имеет все основания презирать его, как бы он там ни золотил пилюлю.

Эта обида за отца помешала сыновней встрече с отцом быть такой искренней и горячей, какой она представлялась в воображении Игоря и какой должна была быть в действительности. Игорь расстался с отцом еще задолго до своего отъезда на фронт. В памяти он рисовал его себе бравым, красивым генералом, всегда оживленным на людях, раздражительным и бестолково суетливым у себя дома. Фотографические аппараты, гармошки поглощали все его внимание, служба — где-то на втором плане. Нынче Игорь обнимал похудевшего и как будто даже ставшего меньше ростом старичка. Старичок прослезился, нежданно увидев сына у себя в номере гостиницы «Франция», но тотчас же, сморгнув слезу, закричал, замахал по-обычному руками, затормошился по маленькой комнатенке, заваленной все теми же ящиками с фотоаппаратами, гармошками, завешанной фотографиями дочери Ирины (их было больше всего), жены, товарищей, знакомых.

— Ну, я сейчас тебя кофием!.. — кричал он. — Я теперь его сам… по собственному способу... Вася! — И, оглянувшись и не увидав Васи, спохватился: —Ах, да он на службе... болтается где-нибудь, каналья... Ты знаешь, я его привез с собой... да... устроил при штабе... привык... и он так мне напоминает Ириночку, А ты? Что же ты мне не рассказываешь? А-а! «Георгий»! Поздравляю! Поздравляю!

Он снова обнял Игоря, забыв, что уже давно знал о награждении. Усталые, грустные глаза на минуту остановились на Георгиевском крестике в петлице сына. Старик внезапно почувствовал слабость и сел на первый попавшийся стул.

— Да... вот...— пролепетал он по-детски. — Так-то вот...

У Игоря сжалось сердце, он торопливо обнял отца за плечи.

— Папа... брось. Это несчастье, но ты не виноват... Меньше всего ты.

Игорь любил отца. Была ли то сыновняя любовь, он не знал, но при мысли об отце неизменно на душе становилось как-то по-особенному тепло и грустно.

— Папа... — проговорил он снова и заплакал.

Он ничего не думал, не чувствовал, не стыдился своих слез, как бывало в юности, Он только глубоко всхлипывал, вздрагивая всем телом. Даже много после он не мог объяснить себе, что с ним тогда стряслось. Приниженный ли вид отца, или этот жалкий номеришко гостиницы, загроможденный такими с детства знакомыми предметами, или своя судьба, внезапно представшая в образе старенького генерала, придавили его?.. Он плакал...