— Я так и сказал?

— Да. Я помню каждое слово... я все помню, что ты говорил.

Они смолкают, они думают. А может быть, только чувствуют значение слов, но оба и одновременно произносят:

— Да...

Потому что все им уже ясно, объяснять не нужно. Он говорит:

— Я давно хотел тебя спросить, почему ты так настойчиво убеждала меня, что не можешь выйти замуж раньше двадцати четырех лет, и ни за что не соглашалась...

— Раньше двадцати четырех?

— Да.

Люба смеется. Тихохонько, но от всего сердца. Она еще теснее прижимается к нему, щекой прильнув к его плечу.

— Потому что глупая,— говорит она,— очень глупая девчонка, а глупым нельзя замуж... Я думала, что поумнею...

— И не хотела меня видеть целых два дня. А на третий прислала письмо: «Теперь я знаю, что любовь не терпит колебаний, и откладывать ничего не хочу...» Значит, поумнела через два дня?

Игорь смеется и медленно гладит ладонью ее плечо.

— Ты просто хитрая, как муха! Но она перебивает строго:

— Не шути. Не надо...

Жужжит синее пламя, вода, должно быть, кипит, но оба не замечают этого или не хотят шевельнуться, оторваться друг от друга в такую минуту.

— Я написала тебе письмо,— говорит с отчаянным усилием Люба и подымает глаза на Игоря, близко смотрит в его глаза,—потому что вечером ко мне пришла Таня Веневская, и я поняла, что с этим не шутят... нельзя шутить. Преступно!

— Но,— хочет возразить Игорь.

— Ты молчи. Я сама... Таня вызвала меня в переднюю. Мы сидели с ней на ступеньке лестницы. Потом она осталась у меня ночевать. Она сказала мне страшную вещь. Ты никому об этом. Я не понимаю, как могла она даже мне... Она увидела свою тетку, Лачинову, с Чегориным. Она узнала, что Лачинова любовница Чегорина... она призналась мне, что сама полюбила его. Еще прошлой весной, в нашу поездку... Скрыла от меня... и теперь совсем его уже не любит.

Голос звучит жестко. В губах горечь, глаза смотрят напряженно, они сухи, но в глубине их слезы, Облако проходит по глазам Игоря, точно кто-то строгий, непримиримо взыскательный глянул ему в душу, 0н сидит недвижно короткое мгновенье, суровый, замкнутый. Но вот лицо его светлеет, бережно, едва касаясь пальцами легких, как дым, волос Любы, он целует ее в лоб.

Она принимает эту ласку как освобождение и спешит уйти от пережитого, спешит укрепиться в своей вере.

— Скажи, скажи, почему ты непременно хотел просить моей руки у папы и мамы? Ведь это же теперь никто не делает. И очень, должно быть, стыдно... Почему?

Игорь не удивляется вопросу. Он сам сейчас об этом думал, во всяком случае, о чем-то очень близком этому.

— Обязательно нужно,—говорит он.—Как же можно стыдиться? Это ведь как присяга... когда перед строем становишься на колено и целуешь знамя... Что же тут стыдного? Присяга на жизнь и смерть... и на верность,— добавляет он тихо и медленно и тут ловит ответный огонек в широко раскрытых глазах Любы,

— Да, да... да!

Она видит его, каким он пришел в их скромную квартиру,— при оружии и орденах, строгий, немного даже чужой в этом параде. Он стоит в гостиной перед папой я мамой, сдвинув колени, сжимая в руке белые перчатки? Смущенный отец, испуганная и потому еще более чопорная, чем обычно, мать, переконфуженная Маша, вызвавшая ее из спальни.

— Игорь Никанорович сделал нам честь...— бормочет отец и шевелит усами.

— Ты согласна? — сквозь губы цедит мать.

— Да,— отвечает она твердо,— я согласна.

Она хочет добавить «на жизнь и смерть», как говорил Игорь, но молчит, окаменев, строго глядя вперед себя.

Мать так и не поняла, рада она предложению или нет.

А когда Игорь ушел, посмотрела на нее удивленно и проговорила совсем на себя не похоже:

— Какой он... какой-то... гордый, что ли, не пойму... и зачем вообще это нужно было... ведь не спрашивали вы нас раньше...

— Нет, нужно! Нужно! —крикнула она.—Как вы все...

А отец встал, дернул себя за ус, откашлялся и сказал:

— Бросьте, пожалуйста! Просто он настоящий порядочный человек...

И сердитый ушел к себе.

— Так и сказал? — смеясь, спрашивает теперь Игорь.

— Так и сказал, представь себе!

XII

Чайник давно кипит. Пар рвется из-под крышки, подбрасывает ее вверх, вода взметывает пузырьками, брызжет на скатерть, Они одновременно вскакивают с дивана; руки их сталкиваются над чайником, мешают друг другу, они смеются.

Люба машет в воздухе обожженной рукой. Она с восхищением следит за тем, как Игорь справляется с чайником, полотенцем, водою.

— Я бы так ни за что не могла! — признается она и тотчас же, гордясь мужем, вспоминает, как много ему пришлось хлопотать с их венчанием, с улаживанием всяких формальностей и как уверенно и благополучно он с этим справился.

— Ты у меня ужасно ловкий,— говорит она.

— Ну, знаешь, на фронте куда сложнее! Представляешь себе, сырой хворост, грязь, дождь — изволь развести костер, и вода из болота в ржавом котелке, а чай получался замечательный! Вот это сноровка!