— Бывает, — ответил Сэм. — Так он ушел в джунгли и просто сгинул?

Маркотт кивнул.

— С тех пор его не видели. Понимаю, звучит по-театральному зловеще. И в нынешние дни люди пропадают, а пятьсот лет назад такое, наверное, случалось сплошь и рядом. Джунгли беспощадны даже к опытным путешественникам вроде Орисаги. — Историк грустно улыбнулся. — Вот рассказываю о нем и все больше жалею, что не уделил этой истории хотя бы несколько страниц. Ну, ничего не поделаешь…

— У вас, наверное, не сохранились материалы по Орисаге? — сказала Реми.

— Нет, к сожалению. Но могу предложить нечто лучшее — я отведу вас к своему источнику информации. Если он еще жив, конечно.

Следуя по пятам за стареньким двадцатилетним «БМВ» Маркотта, Фарго приехали в Пладжу, один из жилых районов Палембанга. Асфальта здесь не было, повсюду высились крытые гофрированной жестью некрашеные деревянные строения с москитными сетками на окнах; площадь жилищ не превышала шестисот квадратных футов. Дополняли пейзаж жалкие огородики да маленькие загоны с козами и курами.

Наконец Маркотт остановился у одного из домов. Следом притормозили Сэм и Реми.

— По-английски он не говорит, — предупредил историк. — Ему уже за девяносто, так что особенно не надейтесь…

— А с кем встречаемся-то?

— Простите, виноват. С Думади Орисагой. У Хавьера осталось десять детей от местной жительницы. Думади его прямой потомок.

— Но… он ведь был монахом, — недоуменно пробормотала Реми.

— Был. Только в один прекрасный день отрекся от прежних обетов, в том числе, полагаю, и от обета безбрачия.

— Может быть, из-за чересчур сурового испытания Церковью? — предположил Сэм.

Вслед за Маркоттом они направились по дорожке к видавшей виды сетчатой двери. Когда историк в четвертый раз постучал по косяку, из глубин дома, шаркая ногами, вышел старик в белой майке, ростом примерно в пять футов. В его лице преобладали индонезийские черты, испанская кровь едва угадывалась.

Маркотт что-то сказал Думади по-индонезийски, а может, на диалекте. Старик с улыбкой закивал и открыл нежданным гостям дверь. Внутреннее пространство дома было разделено на три части. В гостиной, размером двадцать на двадцать футов, стояли четыре садовых стула из пластика; журнальным столиком служила картонная коробка. В боковых комнатах располагались спальня с ванной и кухня. Думади жестом предложил всем сесть.

Историк выступал в роли переводчика: он представил индонезийцу супругов Фарго и объяснил, что они собирают сведения об Орисаге. Думади что-то ответил.

— Он спрашивает, почему вы интересуетесь Орисагой, — сказал Маркотт. — Тут всегда держат ухо востро, когда дело касается семьи, даже спустя пятьсот лет. Индонезийцы с молоком матери впитывают уважение к предкам.

Сэм и Реми нерешительно переглянулись. Встретить потомков Орисаги они, разумеется, не ожидали, поэтому не договорились заранее, чем объяснить свое «любопытство».

— Давай скажем правду, — предложил Сэм. — Кодекс принадлежит ему по праву.

Кивнув, жена вытащила из объемной сумки плотный конверт, нашла в нем среди фотографий и бумаг копию кодекса и протянула ее Думади.

— Скажите ему, что документ, скорее всего, принадлежал Орисаге, — попросил Сэм Маркотта. — Нам кажется, именно из-за кодекса монах и переехал на остров.

Историк перевел слова Фарго. Не сводя с документа глаз, старик понимающе закивал, однако Сэму и Реми казалось, что он не расслышал объяснений переводчика. В комнате повисло молчание. Маркотт снова заговорил с Думади. Положив лист на картонную коробку, индонезиец вдруг направился в спальню, а спустя миг вернулся с рамкой для картин и вручил ее Реми.

Оригинал мало походил на фотографию, его отличала своеобразная манера изображения: ажурная кромка, замысловатые завитки, украшения, каллиграфический почерк… Фарго, однако, ни секунды не сомневались — перед ними пиктокарта кодекса Орисаги.

Думади указал на снимок в рамке, затем на копию кодекса и что-то сказал Маркотту.

— Нижнюю часть документа он не узнает, — перевел историк, — а верхнюю часть на протяжении многих веков в семье передают из поколения в поколение.

— Почему? — поинтересовался Сэм.

Выслушав ответ индонезийца, Маркотт сказал:

— Это герб семьи Орисага.

— Ему известно, что он означает?

— Нет.

— Неужели никто никогда и словом не обмолвился?

— Нет, — снова ответил историк. — Говорит, это часть их семьи. Орисага очень дорожил рисунком — чем не веская причина, чтобы его беречь? Остальное их не интересует.

Порывшись в конверте, Сэм вытащил подчищенный в фотошопе «портрет» птицы-Кетцалькоатля, обнаруженный в изображении Чикомостока, и показал его Думади.