–  Ничего.

–  Говорит с отроками о чем-нибудь?

–  Нет. У него и просьб-то мало - не князь, а чисто смерд.

–  А не утесняют его?

–  Что ты, княже!
– Вакий даже замахал руками.
– Я слежу!

–  Ну, а о том, что на Руси творится, он ведает? Боярин отвел глаза, вздохнул:

–  Ведает…

–  Что ведает?

–  Что война будет - киевский князь на нас идет по весне… Князь, я своим людям молчать наказывал, да ведь на всякий роток не накинешь платок.

–  Об этом после! И что он молвит?
– Давид Игоревич подался вперед.
– Как говорит?

–  Отроки доносят, моя, хотел бы я поговорить с Давидом - вдруг выслушает…

Князь выпрямился, переводя дыхание. С души словно свалился камень. Подумалось, что усмиренный пленом и увечьем Василько сможет быть ему полезен.

Дня два назад лазутчики донесли, что во Владимире-Волынском видели отца Василия, того самого, что был при дворе Святополка, а после видел ослепление Василька. Сей поп наверняка был из числа Святополковых или Мономаховых людей, и тем скорее за ним послали.

Было уже довольно темно, когда священника отыскали в монастырском дворе и с почетом привели в княжеские палаты. Все бояре и сам Давид Игоревич были еще там.

Отец Василий растерялся, увидя столько нарочитых мужей. Он жил здесь тихо-мирно, как мышь, и вот оказался в княжьем терему.

Давид Игоревич успел передумать многое и, едва священник взошел, вскочил ему навстречу, усаживая на скамью.

–  Отец Василий, великая у меня нужда до тебя, - сказал он.
– Чем смогу, готов помочь, - кивнул поп.
– Ибо люди должны помогать друг другу… Приказывай, князь!

–  Не откажи, сходи на Вакиев двор к Васильку Ростиславичу, передай от меня поклон, - молвил Давид Игоревич.
– Прослышал я, будто говаривал он, что может примирить меня с Владимиром Всеволодовичем, так склони его послать в Переяславль человека - пущай попросит оставить меня в покое, не идти напрасной войной. А я Василька тогда за помощь отпущу с честью и дам ему на выбор какой захочет город из червенских - хоть Всеволож, хоть Шеполь, хоть Перемышль.

Отец Василий с тихой улыбкой посмотрел на волынского князя. Он понимал, что напугать этого человека, прошедшего огни и воды, трудно, что он будет хитрить и изворачиваться, пустит в ход лесть и подкуп, приведет на Русь иноземцев, не остановится ни перед чем, лишь бы сперва получить, а потом удержать добычу. Но он согласился.

После ослепления Василько Ростиславич много передумал и перечувствовал. Сперва он хотел умереть - так тяжка была мысль о вечной тьме и плене. Потом привык, смирился, и только где-то на дне души тлела горячая упрямая жажда жизни и мести, которую не могли вытравить ни одиночество, ни безысходность, ни плен, ни полная беспомощность.

На Вакиевом дворе его денно и нощно стерегли три десятка княжеских дружинников и два отрока прислуживали ему. Они приносили еду и питье, помогали слепцу освоиться на новом месте, исполняли небольшие поручения. Только они и связывали его с прежней жизнью - Улан и Кольча были его собственными слугами, которые попали в плен вместе с ним и преданно служили попавшему в беду князю. Утратив прежнюю жизнь, Василько стал больше интересоваться мелочами. Он попросил достать ему Священное Писание и жаловался, что не может читать - а подростки были малограмотные и разбирали едва одно слово из трех. Спрашивал он и про жизнь на Руси, отчаянно желая, чтобы во Владимире-Волынском появился хоть кто-то из его людей, и боясь отправить Улана или Кольчу в город на поиски преданных ему теребовльцев.

Узнав о том, что к нему допустили священника, Василько обрадовался и выказал горячее желание видеть и говорить со святым отцом.

Отец Василий прошел мягкими осторожными шагами. Его упреждали, что в неволе Василько изменился, но поп с трудом замечал перемены. Перед ним на лавке удивительно прямо, положив костистые исхудавшие руки на колени, сидел высокий плечистый витязь. В плену у него отросла длинная борода, в спутанных темно-русых волосах мелькала седина, и трудно было поверить, что ему летом исполняется только тридцать пять лет. Василько исхудал, побледнел, пустые глазницы прикрывали остатки потемневших век, по щеке пролегал косой шрам - след от неверного удара овчара Беренди. Древними было сказано, что глаза человека - зерцало его души. Но сколько ни вглядывался отец Василий в лицо этого человека, он никак не мог понять, что таится у него в душе, какие думы терзают разум и сердце.

–  Святой отец?
– первым заговорил Василько, протягивая руку.
– Это вы?

–  Ты хотел меня видеть, сын мой, - сказал священник и осекся, поняв, что причинил слепцу боль неосторожными словами. Но Василько покачал головой, показывая, что не огорчился.

–  Я надеялся получить утешение, - сказал он.
– Мне необходимо переговорить с вами. Отец Василий присел рядом.

–  Я все ведаю, - улыбнулся Василько, глядя в никуда изуродованным лицом.
– Хоть и мало и редко, но и в мое узилище доходят слухи о том, что творится на Руси. Владимир Всеволодович ведет рать на Волынь?
– Губы его тронула тихая улыбка.

–  Великий князь Святополк Изяславич готов выступить в поход, - поправил его поп.
– Владимир Мономах и Давыд с Олегом Святославичи помогают ему, выставив свои рати. Вся Русь ополчилась супротив князя Волынского, ибо он преступил роту, данную в Любече.

Василько тихо улыбался и кивал на каждое слово священника, показывая, что это для него не новость.

–  Давид Игоревич опасается за жизнь свою и чад своих, - продолжал отец Василий.
– Он ведает, что ты говаривал не раз, что мог бы примирить его с остальными князьями, и слезно молит тебя: не допусти зла и кроволития. Пошли посла в Переяславль к Мономаху и Киев к Святополку - пущай остановят рати, а князь Давид за то отпустит тебя на свободу, заплатит за увечье и унижение и обещает даровать тебе любой город из своих волынских вотчин - хоть Всеволож, хоть Шеполь, хоть Перемышль.