– Например, хочешь стать писателем, чувствуешь это всем своим существом, и все-таки ничего не получается.

Я продолжал писать, и ко мне снова как будто вернулась удача.

– Однажды это нахлынуло на тебя, как неудержимый поток, и с тех пор ты чувствуешь себя немым и глухим.

Уж лучше, чем глухим и болтливым, подумал я и продолжал писать. Он разошелся вовсю, и его немыслимые изречения так же гипнотизировали, как вопль доски, подвергающейся насилию на лесопилке.

– Нас понесло в Грецию.

Я вдруг снова различил слова. Довольно долго я воспринимал его речь как бессвязный шум. Я уже перешагнул рубеж и мог отложить работу до завтра.

– Прости, и сильно вас понесло?

– Не говори гадостей, – сказал он. – Неужели ты не хочешь, чтобы я рассказал тебе, что было дальше?

– Нет, – ответил я.

Я захлопнул блокнот и сунул его в карман.

– И тебе не интересно, чем все кончилось?

– Нет.

– И тебе не интересны жизнь и страдания других людей?

– Только не твои.

– Ты свинья.

– Да.

– Я думал, ты поможешь мне, Хем.

– Я бы с радостью пристрелил тебя.

– Правда?

– Но это запрещено законом.

– А я для тебя сделал бы все, что угодно.

– Правда?

– Конечно.

– Тогда держись подальше от этого кафе. Начни с этого. – Я встал, подошел официант, и я расплатился.

– Можно, я провожу тебя до лесопилки, Хем?

– Нет.

– Ну, тогда встретимся в другой раз.

– Только не здесь.

– Само собой разумеется, – сказал он. – Я же обещал.

– Что ты пишешь? – спросил я и сделал ошибку.

– Стараюсь написать что-нибудь получше. Так же, как и ты. Но это невероятно трудно.

– Если не получается, лучше не писать. Чего ты хнычешь? Поезжай домой. Найди работу. Хоть повесься, но только молчи. Ты никогда не сможешь писать.

– Зачем ты так говоришь?

– Ты когда-нибудь слышал, как ты говоришь?

– Но ведь мы же говорим о том, как писать.

– Тогда лучше не будем говорить.

– Ты просто жесток, – сказал он. – Все говорят, что ты жесток, бессердечен и самонадеян. Я всегда тебя защищал. Но больше не стану.

– Вот и хорошо.

– Как ты можешь быть таким жестоким с людьми?

– Не знаю, – сказал я. – Послушай, раз ты не можешь писать, почему бы тебе не заняться критикой?

– По-твоему, стоит?

– Это будет отлично, – сказал я ему. – Ты сможешь писать, когда тебе вздумается. И не придется мучиться, что тебя захватило и ты останешься нем и глух. Тебя будут читать и уважать.

– По-твоему, из меня может выйти хороший критик?

– Не знаю, хороший ли. Но критиком ты стать можешь. Всегда найдутся люди, которые помогут тебе, а ты будешь помогать своим.

– Кому это – своим?

– Тем, с кем ты водишься.

– Ах, этим. У них есть свои критики.

– Вовсе не обязательно критиковать книги, – сказал я. – Существуют ведь картины, пьесы, балет, кино…

– Это звучит очень заманчиво, Хем. От души благодарю тебя. Это так увлекательно. И потом, ведь это тоже творчество.

– Творческая сторона, вероятно, несколько переоценивается. В конце концов, бог сотворил мир всего за шесть дней, а на седьмой отдыхал.

– И ведь ничто не помешает мне одновременно заниматься творческой работой.

– Ничто на свете. Разве что требования, которые ты будешь предъявлять в своих критических статьях, окажутся слишком большими для тебя самого.

– Они и будут большими. Можешь не сомневаться.

– Я и не сомневаюсь.

Передо мной уже был критик, и я спросил, не хочет ли он выпить, и он согласился.

– Хем! – сказал он, и я понял, что теперь со мной говорит критик, так как в разговоре они ставят имя собеседника в начале предложения, а не в конце. – Должен сказать, я нахожу твои рассказы немного суховатыми.

– Очень жаль.

– Хем, они слишком худосочны, слишком ощипаны.

– Это нехорошо.

– Хем, они слишком сухи, худосочны, слишком ощипаны, слишком жилисты.

Я виновато нащупал в кармане кроличью лапку.

– Я постараюсь подкормить их немного.

– Но только смотри, чтобы они не разжирели.

– Хэл, – сказал я, пробуя говорить, как критики. – Я постараюсь не допустить этого.

– Рад, что наши мнения сходятся, – сказал он великодушно.

– Но ты не забудешь, что сюда нельзя приходить, когда я работаю?