По значимости своего собрания галерея братьев Третьяковых оказалась в одном ряду с крупнейшими музеями России того времени, став одной из главных достопримечательностей Москвы. Побывать в ней считали своим долгом не только русские люди, но и многие иностранцы, от государей и принцев до простых путешественников, разносивших славу об этом замечательном музее по всей Европе. В августе 1892 года Павел Михайлович передал свою художественную галерею в дар Москве. Подобных пожертвований во всемирной истории найдётся немного. В собрании к этому времени насчитывалось 1287 живописных и 518 графических произведений русской школы, 75 картин и 8 рисунков европейской школы, 15 скульптур и коллекция икон.

15 августа 1893 года состоялось официальное открытие музея под названием «Московская городская галерея Павла и Сергея Михайловичей Третьяковых». Передав галерею родному городу, сделав её достоянием всей России, Павел Михайлович по-прежнему продолжал пополнять её собрание. Ежегодно он дарил галерее десятки картин, рисунков, этюдов.

Но не только этот бесценный вклад внёс в русскую культуру П.М. Третьяков. Он постоянно помогал русским художникам и деятелям науки. Так, при его финансовой помощи была организована экспедиция Н.Н. Миклухо-Маклая к папуасам и сделаны научные открытия, получившие всемирное признание.

Невозможно здесь перечислить и описать заслуги всех старообрядческих купцов, предпринимателей и меценатов, потрудившихся на благо российской экономики и культуры. Это Рахмановы и Пимоновы, Шибаевы и Бахрушины, Егоровы и Алексеевы, Бугровы и Трындины, Зимины и Шелапутины… Мы рассмотрели лишь наиболее известных и крупных предпринимателей и меценатов, живших в основном в Москве или Петербурге (хотя, конечно, список этот очень далёк от полноты), а ведь сколько ещё им подобных развивало свою деятельность в русской провинции — в Центральной и Южной России, на Волге и на Урале, в Прибалтике и в Сибири, на Севере и в Закавказье! Не только «малая», но и «большая» русская культура находится перед ними в неоплатном долгу.

Сохранение традиционного уклада жизни — не меньшая заслуга русских старообрядцев, чем сохранение тех или иных элементов духовной и художественной культуры Древней Руси. Выше уже говорилось о том, что основой старообрядческого мировоззрения и культуры было в первую очередь богослужение. Именно богослужение являлось тем стержнем, на котором держалась и жизнь старообрядческой общины в целом, и жизнь каждого отдельного старообрядца.

«Боголюбцы», или «ревнители благочестия», стоявшие в середине XVII века у истоков старообрядческого движения, сурово обличали образ жизни своих прихожан — как представителей знати за отсутствие нищелюбия, приверженность к стяжательству, «суетным утешениям», охоте, играм и пирам, так и простой народ — за любовь к плясунам и скоморохам, к винопитию и разврату, «плясанию» и «игрищам бесовским». Наблюдая, как одновременно с падением христианской нравственности возрождаются пережитки язычества, они стремились к широкому преобразованию церковной жизни, которое было для них равнозначно оцерковлению всего русского быта.

По словам С.А. Зеньковского, «ревнители благочестия» «осмысливали церковь как соединение всего духовенства и мирян под благословением Христа, смотрели на её работу как на общее молитвенное стремление к правде и Богу. Они хотели торжества веры в сердцах русских людей и этим надеялись провести в жизнь свой теократический идеал государства, руководимого церковью» [252] . Церковь во время соборного богослужения казалась им живым, зримым воплощением Царства Божия на земле. Святая Русь, идеал которой они носили в своей душе и за возрождение которой так ревностно боролись, виделась им неким подобием храма. Поэтому упорядочение богослужения, «чин церковный» занимали столь важное место в жизни и мировоззрении «боголюбцев». В последующие века среди их идейных последователей — старообрядцев — мы встречаемся с подобным же трепетным отношением к церковному богослужению и всему, что связано с ним.

Вместе с тем условия постоянных гонений, в которых вынужденно находились ревнители «древлего благочестия» на протяжении более чем трёх столетий, вызвали к жизни ряд специфических черт, выделяющих их на фоне других представителей русского народа. К таким чертам можно отнести эсхатологизм и как следствие его — политику изоляционизма.

Выводы о наступлении «последних времён» развивались с самого начала церковного раскола. Об этом было сказано уже достаточно. Вся никоновская «реформация» воспринималась староверами именно под таким углом зрения: замена двоеперстия «антихристовой щепотью», православного трёхсоставного креста — латинским «крыжем», добавление к имени Спасителя второго «и» (что трактовалось как «ин Исус», то есть иной Исус — антихрист), наконец, замена в крестных ходах и церковных таинствах движения «посолонь» — по солнцу, вслед за Солнцем-Христом — на движение против солнца, то есть против Христа. «В литургийном действе правая и левая сторона поменялись местами… Поскольку “вывернутый”, “левый” мир в условиях русского двоеверия воспринимался как антихристианский, то никоновские реформы могли смыкаться в культурном сознании с языческими или колдовскими обрядами» [253] .

При этом, как нередко отмечали исследователи, эсхатологизм в старообрядчестве сочетался с представлением о собственной исключительности и избранности, с чувством глубокой ответственности за сохранение неповреждённой православной веры. «Мессиански ориентированные защитники старой веры признают себя последними, единственными хранителями православной религии и считают, что наделены миссией сохранения истинного благочестия в условиях апокалипсического времени» [254] .