Большая столовая в Моглеве была вся украшена исключительно оленьими рогами. На стенах, на дверных панно и даже на балках потолка висели, не оставляя ни сантиметра свободного пространства, две или три тысячи убиенных. Кое-где виднелись побелевшие рога столетней – а то и больше – давности. Неяркий свет керосиновых ламп и канделябров создавал огромные тени, и это собрание черепов и рогов, обступавшее вас со всех сторон, куда ни глянь, напоминало и ведьмино дерево, и комнату пыток.

Слепец, чьи чувства все более угасали, походил в этих декорациях не столько на живого, сколько на призрак, удерживаемый на земле нитями паутины. Госпожа де Ла Моннери, чей слух слабел по мере того, как день клонился к вечеру, разговаривала сама с собой, не заботясь о том, слушает ли ее кто-нибудь, и не дожидаясь ответа.

Флоран, обнося блюдами, натужно дышал, издавая хрипы, поднимавшиеся из глубины груди.

Никогда еще Жаклин так остро не чувствовала, сколько опасности, враждебности и мрака скопилось в этом месте, и никогда еще собрание присутствующих не казалось ей столь зловещим.

– В другие годы вы встречали Рождество в Париже с… словом… с моим предшественником, – произнес вдруг Габриэль безразличным тоном, которого так боялась Жаклин.

– Да… возможно… такое случалось… – ответила она.

– Но ведь это не так трудно вспомнить, верно? Так да или нет?

– В общем, да, встречала, – тихо ответила она.

– Тогда почему же мы не остались там вчера, чтобы встретить Рождество?

– Потому что я не подумала, а вы ничего не сказали.

– Нет, я вам предлагал!

– Тогда, значит, я не расслышала.

– Опять вы лжете!

И Габриэля понесло. Значит, он годится лишь на то, чтобы общаться с поверенными, приглядывать за доезжачими и собаками. Его заперли в деревне. И с ним не желают делить удовольствия, которые делили с другим… Он – лакей при вдовице, лакей при вдовице…

Жаклин чувствовала, что сейчас потеряет сознание – от слабости, бессилия и муки.

Слепец выуживал ложкой кусочки индейки, нарезанной маленькими кубиками, и весь мир сводился для него сейчас к расстоянию между ртом и тарелкой.

А госпожа де Ла Моннери говорила о фризах с Парфенона, находящихся в Лувре.

– Если угодно, да! – воскликнула вдруг Жаклин. – Я бывала счастлива прежде в Рождество, удивительно счастлива – больше я так счастлива никогда не буду. И я прошу вас только об одном – дайте мне забыть, что сейчас Рождество.

Габриэль поднялся во весь рост, опрокинул стул.

– Ах, вот как! – воскликнул он. – Очень хорошо. Все устраивается как нельзя лучше. Рано или поздно это должно было кончиться. Вот и кончится сегодня вечером или никогда вообще. Я уезжаю в Париж, и для меня начинается новая жизнь!

Он кинулся к двери, зацепился плечом за висевшие на ней рога, буркнул: «Бордель!» – и выбежал из комнаты.

Жаклин просидела несколько минут, уставясь в пустоту, затем встала и в свою очередь вышла.

– Куда это они? Что происходит? – спросил слепец.

– Пустяки, мой бедный Урбен, – ответила госпожа де Ла Моннери. – Он же служил в колониальных войсках. Приступ тропической лихорадки!

А Жаклин, набросив на плечи накидку, выбежала следом за мужем во двор.

Габриэль в меховой шубе садился в машину.

– Поступай как хочешь, Габриэль, – сказала она, – только умоляю, не езди как сумасшедший.

Она едва успела отдернуть руку, иначе он размозжил бы ее, прихлопнув дверцей.

– Не огорчайтесь, – сказал он. – Если я разобьюсь, вы будете мучить вашего третьего мужа, вспоминая обо мне. Какой я даю вам шанс!

Выехав за ворота, он понял, что ему совсем не хочется проделывать одному долгий путь в холодной и темной ночи.

Он завернул в Монпрели, чтобы попытаться соблазнить Жилона. Отставной майор отходил ко сну в пижаме из толстой полосатой фланели и в очках на изборожденном красными прожилками носу.

– О нет, старина! – ответил он. – Я весь этот месяц ходил по банкетам. У меня болит печенка, болит поясница. Да и тебе лучше бы лечь спать.

– Прекрасно, значит, и ты меня бросаешь, и ты отворачиваешься от меня, – сказал Габриэль. – А я говорю, что должен начать новую жизнь.

На обратном пути, пересекая столовую, Габриэль открыл буфет, где хранились вина, и стоя опрокинул три рюмки коньяку.

От Монпрели до «замка» 1880 года, где обитал ван Хеерен, было всего три километра.

– Какой счастливый ветер занес вас к нам! – воскликнул необъятный голландец.

На нем была домашняя куртка из синего бархата с позументами, придававшая ему вид тамбурмажора времен Империи.