Малевская протестующе тряхнула головой.

— Глупость!

— Подумай же и обо мне, Нина!.. Подумай, как я покажусь на поверхности вместо тебя! Что я скажу там, Нина!.. Ты права, я не должен был мотивировать своё требование тем, что ты — женщина. Но факт остаётся… Там, на поверхности, ещё существует, ещё действует неписаный закон, что женщина должна в первую очередь… Пойми, Нина, ты гонишь меня на позор… Он останется со мной на всю жизнь!..

С упрямой складкой на лбу Малевская смотрела на носок своей туфли.

— Все знают на поверхности, что ты заболел… Это достаточное основание…

— Но моя совесть, Нина! Ты сомневаешься во мне?.. После всего, что я пережил и передумал, я знаю, что до конца буду с Никитой…

Почти задыхаясь от волнения, он опустился на стул.

— Я верю тебе, Михаил, — тихо, но твёрдо сказала Малевская, — и всё же я буду настаивать перед Никитой, чтобы он оставил именно меня. Путь он сам решает. А теперь прекратим этот разговор… Мне нужно закончить работу. Да и тебе следует им помочь. Полежи, отдохни и пойди к ним.

Она повернулась к своему столику и принялась за киноаппарат. Но руки дрожали, перед глазами стоял туман, а сердце билось с такой силой, что казалось — разорвётся грудь…

Опустив лицо на руки, Брусков застыл на стуле в неподвижности.

В каюте наступило долгое молчание. Изредка сквозь опущенную крышку люка глухо доносились голоса Мареева и Володи из нижней камеры.

Мареев показался в люке неожиданно, почти испугав Брускова и Малевскую.

— Ты уже встал, Михаил? Ну, как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, Никита… Очень хорошо… Я собирался спуститься к тебе…

— Мы с Володей уже порядочно успели… Зарядили аккумуляторы, проверили моторы, буровой аппарат… Ну, что же, пойдём, Михаил! Работы ещё много… А как у тебя, Нина?

— Сейчас кончу.

— Прекрасно!.. Потом возьми на себя продовольственный вопрос.

— Хорошо. Через десять минут займусь этим.

— Ну, идём, Мишук!

Он пристально посмотрел на Брускова.

— Ты что-то неважно выглядишь… Может быть, ты лучше полежишь, отдохнёшь?

— Да нет же, Никита! — торопливо возразил Брусков. — Я прекрасно себя чувствую… Пойдём, пойдём…

Но у самого люка он вдруг остановился.

— Одну минуту, Никита! Ты решил уже? Я останусь с тобой?

Мареев в нерешительности развёл руками.

— Право, не знаю… совершенно ли ты здоров? Нина! Ты ведь вроде врача экспедиции… Как ты думаешь, он совершенно оправился?

От этого неожиданного вопроса Малевская на мгновение растерялась, но потом твёрдо и решительно сказала:

— Да! Он совершенно здоров! Но имей в виду, Никита, я возражаю против моего отъезда в торпеде… Я не менее здорова, чем Михаил, и у меня не меньше права остаться здесь. Я прошу тебя не отправлять меня. Я дождусь с тобой помощи с поверхности…

Мареев пристально смотрел на Малевскую, потом перевёл глаза на Брускова.

— Я говорил уже тебе, Никита, — невнятно сказал Брусков. — Я не могу… не могу появиться на поверхности… оставить тебя…

Он замолчал.

В мучительном раздумье стоял Мареев. Потом покачал головой.

— Вы мне задали тяжёлую задачу, друзья мои… Но если Михаил настаивает, если он здоров, то отправиться должна будешь ты, Нина!

— Никита! — бросилась к нему Малевская. — Почему? Почему именно я? Почему такая несправедливость?

— Нина… — Мареев взял её руки. — Нина, я знаю всё, что ты скажешь… Да, это несправедливость! И всё-таки я не могу нарушить правила: “Женщины и дети — первыми в шлюпку!” Это долг. Это обязанность каждого командира в момент крушения судна.

— До каких же пор! — в отчаянии и бессильной ярости закричала Малевская. — До каких пор вы будете проводить эту унизительную грань между мужчиной и женщиной? До каких пор вы будете считать женщину второразрядным человеком?

Мареев криво усмехнулся и сказал тихо:

— До тех пор, дорогая, пока женщина является носительницей нашего будущего, наших будущих поколений, счастливых, радостных людей страны социализма… Можешь ли ты считать это второразрядным?.. В этом, я думаю, новый смысл старого правила о шлюпке. Может быть, я ошибаюсь, но я верю…

Малевская закрыла лицо руками и опустилась на стул. Плечи её вздрагивали.

— Успокойся, Нина, — продолжал Мареев всё так же тихо. — Подумай, и ты поймёшь, что иначе нельзя… Кроме того, Михаил здесь нужен как радист.