Когда я определяю другого как он, я отношусь к нему как к отсут­ствующему; именно его отсутствие позволяет мне его объективиро­вать и рассуждать по его поводу, воспринимая его как некую данную мне природу или сущность. Но существует присутствие, являющее­ся одним из видов отсутствия. Я могу вести себя в присутствии кого-либо, как если бы он отсутствовал, и это может быть проиллюстри­ровано примерами, взятыми из повседневной жизни. Я здесь воспроизведу, несколько дополнив, страницу из моего «Метафизи­ческого дневника».

«Я встречаю на железной дороге некоего незнакомого мне чело­века, мы разговариваем о погоде, о новостях войны (этот текст дати­рован апрелем 1918 г.)*, но, хотя я и обращаюсь к нему, он не пере­стает быть для меня «кем-то», «этим человеком»; он прежде всего таков, каким я его узнаю, мало-помалу входя в детали его биогра­фии. Этот контакт можно сравнить с заполнением вопросника, с ука­занием справочных данных, с которыми это лицо для меня иденти­фицируется. Вы можете представить себе, что находитесь в присутствии некоего чиновника, который желает установить вашу личность. Но что интересно: чем более отчужден от меня мой собе­седник, тем более отчужден и я по отношению к самому себе; нахо­дясь рядом с кем-то, я сам становлюсь кем-то другим, если только я не есть в буквальном смысле никто — только лишь перо, выводящее буквы на бумаге, или просто регистрирующий аппарат... Но может так случиться, что между мной и другим образуется ощутимая связь,

27

например, я обнаруживаю некий общий для нас опыт (мы бывали в одном и том же месте, подвергались одной и той же опасности, оба жаловались на такого-то человека, читали и любили такую-то книгу); таким образом создается связь, благодаря которой я и другой стано­вимся мы; то есть этот другой перестает быть он постольку, поскольку становится ты; слова «ты также» наполняются в данном случае осо­бой значимостью. Мы общаемся, и это значит, что другой перестает быть для меня поводом для разговора с самим собой, он уже не стоит между моим «я» и мною самим. Этот «я сам», с которым я объединил­ся, чтобы его изучать, судить о нем, как бы растворился в этом живом единстве, которое он образует теперь с моим «я». И вот перед нами открывается путь, ведущий от диалектики к любви.

Существо, которое я люблю, не есть для меня третье лицо. Оно способно раскрывать мне меня самого. Мое внешнее сопротивление и защитные реакции исчезают одновременно с тем, как падают барье­ры, разделяющие нас друг от друга. Все более очевидным становится его присутствие в том кругу, который отделяет нас от внешнего мира и по отношению к которому все третьи лица становятся другими».

Я смогу выразить это, если скажу, что я эффективно общаюсь с самим собой только в той мере, в какой я общаюсь с другим, когда этот другой становится для меня «ты». Такая трансформация может происходить только благодаря движению внутренней разрядки на­пряжения, которой разрешается судорога моей сосредоточенности на себе самом, деформирующая мою личность. Я решил недавно возра­зить А. Жиду по поводу текста его «Новых яств» (с. 113): «Познай самого себя. Максима столь же вредная, сколь и несовершенная по форме. Кто наблюдает себя, тот останавливается в своем развитии». Но я думаю, что это выражение только потому несовершенно, что требует своей доработки. Познание самого себя, критикуемое Жи­дом, — это именно то, чего думают достигнуть, сосредоточившись на самом себе, и что есть не что иное, как упрощенное и изуродован­ное осознание реальности, которую мы можем постигнуть только через других и лишь постольку, поскольку мы поддерживаем с ними живую связь, одухотворенную милосердием.

Теперь нужно продолжить эти рассуждения в область собственно метафизическую, не просто экстраполируя, а и осмысливая их. Мы понимаем уже сейчас, что соотносительные, но еще неразвитые кате­гории того же самого и другого здесь преодолены, трансцендированы. Я хотел бы, имея такую возможность, проиллюстрировать это пьесой «Квартет фа-диез», которая в этом смысле кажется мне очень важной. В финальной сцене этой одной из наиболее значимых пьес из всего написанного мною для театра мы присутствуем при таинстве недо­ступного для рассудка примирения между Клер и Роже, ее вторым мужем, братом Стефана, который был ее первым мужем и с которым она развелась, так как он был ей неверен. Клер и Роже почувствовали, что между ними встает все более и более ощутимая преграда — вос­

28

поминание о том, кто для одного является символом братской общ­ности навеки, а для другой воплощает горечь обманутой любви. Му­зыка— Стефан был композитором — позволяет им более глубоко про­никнуть в суть их отношений. Клер вынуждена спросить себя, не любит ли она еще, хотя и не осознавая этого, своего первого мужа, с которым, как ей казалось, она уже рассталась навсегда, в лице его брата, похо­жего на него и никогда не склонного его осуждать. Я процитирую здесь только несколько реплик из упомянутой сцены, и этого будет доста­точно, чтобы придать более конкретный смысл, более непосредствен­ный колорит этой части моего изложения.

Клер. Если я сказала бы тебе, что есть мгновения... Да, я гово­рю себе иногда, не есть ли это только форма реванша твоего уязвлен­ного самолюбия. Здесь есть еще что-то. Мираж сходства. И все же я думаю, что я увлечена тобой именно потому, что ты сильно отлича­ешься от него. Насколько же вы противоположны! И насколько же я предпочитаю твою дружбу его капризным нежностям!

Р о ж е. Ты любишь во мне только его отражение.

К. Облагороженный образ.

Р. Но тем не менее образ.

К. Если бы ты знал, насколько все вокруг озарилось, когда я тебя обрела!

Р. Свет от спутника!

К. Роже, не надо. Я не права. Зачем вспоминать прошлое? Оно так далеко от нас.

Р. Нет... Как ужасно представлять себе, что я никогда не был любим ради самого себя.

К. Ради тебя самого... Ради него самого... Где начинается личность? Тем не менее это — ты. Не думаешь ли ты, что каждый из нас обретает свое продолжение во всем, что он вызывает к жизни в этом мире?

Р. Сколько утешения в этой мысли.