За то и прозвали тот извоз Боричевым.

–  Вот оно что!

У Сварга и Микулы нашлись общие знакомые, они вспомнили былое. Появилась корчага с добрым тмутараканским вином. Пошла в ход рыба, умлевшая в горячих углях костра, свежий хлеб, выпеченный из пшеницы нынешнего урожая. Молодые гридни охотно присоединились к бывалым воинам. Пошёл по кругу турий рог, отделанный серебром, - вместительная походная чарка, отыскавшаяся в торбе у Сварга.

В Тмутаракани, стал примечать Богдан, будто притомились гридни, не так справно службу несут, как прежде. «Неужто и я такой стал?
– задумался он.
– Или это кажется только?» Нет, это ему не казалось. Гридни ходили какие-то хмурые, а смерды, взятые князем на войну, и вовсе поостыли в ратном деле. Им уже родные избы во снах видятся, днём и ночью их тоска по родным местам гложет.

Одного ратника повстречал Богдан у торжища - шёл тот навеселе, отведав, видать, вина или меду здешнего.

–  Пошто ходишь не оружно?
– загородил сотник дорогу воину.
– Где меч, лук твой где? Забыл, что ты в княжьей дружине?

Ратник - он был и без шелома - тряхнул кудлатой гривой, прищурился зло:

–  А ты кто таков? Посторонись!

–  Я - сотник над княжьими гриднями… - Пёс ты княжий, вот кто! За нашими спинами воюешь.

Богдан побагровел от гнева, рука его помимо воли потянулась к мечу. Ещё немного - и он снёс бы голову дерзкому смерду. Смерду… А сам-то он кто? Кем он был до той поры, пока удача не подняла его на гребень судьбы? «Эх, занёсся ты, Богдане!
– будто послышался ему голос покойного отца Ратши.
– Высоко поднялся, земли под ногами не видишь. А от неё, земли, силу свою простой люд берет. И ещё от того, что каждый один другому опора…»

И вместо того чтобы нанести удар дерзкому ратнику Богдан вдруг как-то неловко, будто виновато, положил руку на его плечо.

–  Иди, друже, проспись. Зла я на тебя не таю, слов твоих не слышал. Только князю на глаза не попадайся.

Немного их дошло до Тмутаракани, простых смердов, ставших ратниками. Куда меньше, чем воинов княжеской дружины… Богдан вспомнил начало осады Саркела, сечу с хазарами. Первый удар вражеской конницы приняли на себя пешие ратники, простые смерды Русской земли. Сколько их полегло под хазарскими кривыми саблями, под копытами вражеских коней! А оставшиеся в живых не дрогнули, устояли… И в песках у Джурджанского моря, и в трясинах вдоль Кубани сушат горячие ветры, моют болотные воды белые кости простого люда, добывавшего славу Русской земле и русскому князю.

Этот ратник, что до моря дошёл, небось живым-невредимым в родные места возвратится. А что его ждёт там, дома? Семья? Княжьи тиуны?

Захотелось Богдану догнать воина, сказать ему доброе слово: «Я не пёс княжий, я такой же, как ты!» А такой ли?

Никому, даже Злате, не сказал ни слова об этой встрече Богдан. Но сам крепко запомнил её и себе наказал: «Не зарывайся, друже. Помни, кто ты есть, от кого пошёл!»

И другими глазами стал он смотреть на княжьих воинов, на своих гридней. Вспомнил сотника Путяту с пронзительным ястребиным взглядом, не жалевшего ни себя, ни других ради того, чтобы только услужить князю Святославу. Вот уже и нету Путяты, а кто его добрым словом помянет? Нет, он, Богдан, не таким сотником будет…

На другой день поутру двое русских воинов, миновав посад и порт, шли по рыбацкому выселку, раскинувшемуся вдоль берега залива, в стороне от города. Впереди торопливо шагал невысокий стройный отрок с румяными по-девичьи щеками, отодвигая рукою натянутые на кольях для просушки сети. За ним едва поспевал второй русич - постарше и повыше, широкоплечий, с небольшими русыми усами, казавшимися совсем светлыми на его загорелом мужественном лице. На воинов с любопытством смотрели рыбачки, выглядывавшие из приземистых мазанок под камышовыми крышами. Настороженно поглядывали на них ленивые лохматые псы.

–  И куда ты так торопишься, Злата?

Русич, что шёл впереди, остановился.

–  Сама не знаю. Никто меня не ждёт, никто не встретит. А сердце всё одно торопит, торопит. Я ведь тут родилась, тут выросла…

Богдан - это он шёл за Златой - кивнул головой. Сотник представил себе, как бы он возвратился к своему родному пепелищу. Он понимал чувства девушки.

Она остановилась перед вросшей в землю мазанкой, уныло глядевшей на неё и Богдана пустыми глазницами окон.

–  Вот, - тихо сказала девушка, - это мой дом. Стекла были цветные! Такие только тмутараканские стеклодувы умеют делать… Где они?

Злата вздохнула так, будто эти стекла были главным, что привело её сюда, и осторожно потянула на себя покосившуюся приоткрытую дверь. Вслед за нею Богдан, миновав тесные сенцы, вошёл в просторную горницу с потрескавшимся потолком. Комната была пуста - ни стола, ни лавки, только в переднем углу сиротливо выдавалась обмазанная глиной массивная печь.

Сыростью и запустением повеяло на пришедших. Из раскрытого зева печи, прежде прикрывавшегося глиняной заслонкой - осколки её валялись на земляном полу, - пахнуло плесенью. Давно погас огонь, согревавший некогда жившую здесь семью. Не стало огня в очаге - покинули это место домашние добрые боги чуры, без которых не обходится ни одно жилище.

Злата прошлась по горнице, носком сапога разворошила кучу прелой соломы, наваленную в углу. Она будто искала какую-нибудь память об ушедших днях. Из соломы выскочила мышь, тревожно пискнула и торопливо шмыгнула в сенцы.

–  Ой!
– вскрикнула Злата, отступая к окну.

–  Чего ты?
– не сразу сообразил, в чем дело, Богдан.
– А, вон оно что! Эх ты, гридень княжий Злат! Мыши испугался…

Девушка ухватила сотника за руку, потянула к выходу.

–  Может, то и не мышь?
– предположил он.
– А что если мы последнего чура спугнули?