Нагульнов мертвенно побледнел. Крупная дрожь сотрясала его, а голос был почти не слышен, когда он говорил:

– Партбилет я не отдам.

– Заставим отдать.

– Езжай в окружком, Нагульнов! – крикнул из угла Балабин и, на полуслове оборвав разговор с председателем рика, вышел, оглушительно хлопнув дверью.

– Партбилет я тебе не отдам!.. – повторил Макар. Голос его окреп, со лба и скуластых щек медленно сходила голубоватая бледность. – И партии я буду ишо нужен… И мне без партии не жить! А тебе не подчинюсь!.. Вот он, билет, в грудном кармане… Попробуй, возьми его! Глотку перерву!..

– Трагическое действие начинается! – прокурор пожал плечами. – Ты только без истерик…

Не обращая внимания на его слова, Макар смотрел на Корчжинского, говорил медленно и словно бы с раздумьем:

– Куда же я без партии? И зачем? Нет, партбилет я не отдам! Я всю жизню свою вложил… всю жизню… – и вдруг старчески-жалко и бестолково засуетился, зашарил по столу руками, путаясь в словах, торопливо и невнятно забормотал: – Так ты уж лучше меня… прикажи ребятам… Мне тогда на распыл надо… Ничего не остается… Мне жизня теперь без надобностев, исключите и из нее… Стало быть, брехал Серко – нужен был… Старый стал – с базу долой…

Лицо Макара было неподвижно, как гипсовая маска, одни лишь губы вздрагивали и шевелились, но при последних словах из остановившихся глаз, впервые за всю взрослую жизнь, ручьями хлынули слезы. Они текли, обильно омывая щеки, задерживаясь в жесткой поросли давно не бритой бороды, черными крапинами узоря рубаху на груди.

– Довольно тебе! Этим ведь не поможешь, товарищ! – Секретарь болезненно сморщился.

– Ты мне не товарищ! – закричал Нагульнов. – Ты – бирюк! И все вы тут – ядовитые гады! Засилье взяли! Гладко гутарить выучились! Ты чего, Хомутов, оскаляешься, как б…? Над слезьми моими смеешься? Ты!.. В двадцать первом году, когда Фомин с бандой мотал по округу, ты пришел в окружком, помнишь? Помнишь, сучий хвост?.. Пришел и отдал партбилет, сказал, что сельским хозяйством будешь заниматься… Ты Фомина боялся! Через это и бросил билет… а потом опять в партию пролез, как склизкая мокрушка сквозь каменьев!.. И зараз голосуешь против меня? И смеешься моему смертному горю?

– Хватит, Нагульнов, не ори, пожалуйста. У нас же еще вопросы есть, – не смущаясь и все так же тая улыбочку под темными усами, примиряюще сказал смуглолицый, красивый Хомутов.

– С вами хватит, но я свою правду найду! В ЦК поеду!

– Во-во! Поезжай! Там все в момент разрешат! Там тебя давно дожидаются… – улыбался Хомутов.

Макар тихо пошел к двери, стукнулся виском о дверной косяк, застонал. Последняя вспышка гнева его окончательно обессилила. Без мысли, без чувств дошел до ворот, отвязал от изгороди маштака, почему-то повел его в поводу. На выезде из станицы хотел сесть верхом, но не смог: четыре раза поднимал ногу к стремени и, пьяно качнувшись, отрывался от луки.

Возле крайней хатенки на завалинке сидел старый, но молодцеватый дед. Из-под облупленного козырька казачьей фуражки он внимательно наблюдал, как Макар пытался сесть на маштака, потом поощрительно улыбнулся.

– Хорош, орёлик! Солнце в дуб, а он уж и ноги поднять не могет. Через какой-такой случай спозаранку упился? Али ноне праздник?

– Праздник, дедушка Федот! – откликнулся ему сосед, выглядывая из-за плетня. – Ноне симоны-гулимоны, крестный ход по кабакам.

– То-то я вижу, – улыбался старик, – стало быть, нет молодца сильнее винца! Ишь как оно его шибает от седла! Держися, казачок!

Макар скрипнул зубами и, чуть коснувшись стремени носком сапога, птицей взлетел на седло.

В этот день с утра в Гремячий Лог прибыли из хутора Ярского двадцать три колхозных подводы. Около ветряка их встретил Банник. Повесив на плечо оброть, он шел в степь искать кобылу. Передняя подвода поравнялась с ним.

– Здорово живете, гражданы казачки!

– Слава богу, – ответил чернобородый казачина, правивший куцехвостыми лошадьми.

– Откель это подводы?

– С Ярского.

– Чего же это у ваших коней хвостов нету? К чему это вы их пострамотили?

– Тррр, стой! Добрая чертяка! И хвост отрубили, а она все сепетит… Чего хвостов нету, говоришь? Поотрезали на козну. Городские бабы будут хвостами мух отгонять… Покурить не найдется, добрый человек? Угости, а то мы табаком бедствуем. – Казак соскочил с брички.

Задние подводы остановились. Банник уж и пожалел, что ввязался в разговор. Он с неохотой доставал кисет, глядя, как еще человек пять идут от подвод, на ходу полосуя газету на закрутки.

– Раскурите вы меня… – крякнул скуповатый Банник.

– Теперь – колхоз, знаешь? Все должно быть обчее, – строго сказал бородач и, словно из своего кисета, потянул добрую жменю [40] табаку-самосаду.

Закурили. Банник торопливо засовывал кисет в карман шаровар, улыбался, с брезгливой жалостью поглядывая на обрезанные чуть не по самые репицы лошадиные хвосты. Падкая на кровь весенняя муха секла лошадей, садилась на потные стегна, на потертые хомутами зашеины. Лошади по привычке мотали хвостами, пытаясь отогнать мух, но куцые, лишенные волоса, срамотные отрезки не действовали.