После яркого блеска летнего солнца свет в фойе и в зале показался тусклым. В театре преобладала молодежь. На фоне глухого гула слышались звонкий смех, восклицания, громкие выкрики. Внезапно погас свет, и сразу же наступила тишина, такая всегда волнующая и торжественная перед началом спектакля. Костя даже забыл о своей спутнице и не ответил на какой-то ее вопрос — так напряженно ждал он вступления оркестра Романтическая мелодия гобоя или английского рожка — он плохо различал эти очень схожие по тембру инструменты — сразу вводила в мир поэтической любви, в царство сказочной фантастики. И желтая листва осеннего парка, и тихое озеро с проплывающими лебедями, и мгновенно вспыхивающая влюбленность экзальтированного юноши в девушку-лебедя, в девушку-мечту — все было уж очень наивно, несерьезно, совсем как в детской сказке. А между тем все это волновало. Высокое искусство любимых артистов — Улановой и Сергеева, и гармоничный рисунок лебединых групп, и финальный их уход, сопровождаемый патетической мелодией, — все захватило Костю и держало в своем плену еще долго после окончания действия.

— Прекрасно, прекрасно… — говорил он шепотом, наклоняясь к уху Лены. — Правда?

— Чудесно… — соглашалась она.

После спектакля, возвращаясь по тихим улицам еще не уснувшего Ленинграда, Костя долго вспоминал то один, то другой эпизод балета.

— Жаль, что сезон кончается, — повторил он, — я бы еще раз пошел.

Белые ночи были уже на исходе, но дни оставались все такими же длинными и лишь ненадолго переходили в сиренево-серую мглу, чтобы вскоре разгореться вновь. Едва на западе последние багровые, изумрудные, дымчатые облака сменялись плотной синевой, как на востоке уже занималось золото зарева. В такие ночи не хотелось уходить домой, особенно с набережной Невы, где все очарование этих часов раскрывалось бесконечно щедро.

Стоя с Костей у ворот своего дома, Лена медлила позвонить дворнику, словно боясь расстаться с красотою нового рассвета, с огромным простором города: Гагаринская как бы слилась здесь в одну линию с Большой Невкой, образующей с Невою гигантский крест.

Они прощались, и вдруг что-то припоминали и продолжали говорить, и снова прощались, и снова находили повод возобновить разговор.

И лишь тогда, когда старый дворник сам открыл калитку и выкатил тележку со шлангом для поливки улицы, они наконец разошлись.

Костя не чувствовал усталости. Он охотно хоть сейчас совершил бы прогулку на пароходе по гладкой, как стекло, реке, по сверкающей золотом широкой дорожке, отражающей только что выплывшее огненно-красное солнце. В голове было ясно, будто он только что встал после долгого и крепкого сна. Только одна мысль мешала ему думать о неделях отпуска, о предстоящей работе в институте. Эта мысль возникала всегда, когда Костя слушал хорошую музыку или в дни каких-либо «неприятностей с медициной». За пять лет она в тысячный раз заползала и голову и всегда выливалась в готовую короткую фразу: «Надо было учиться музыке, а не медицине».

И даже сейчас, в торжественный день официального окончания института, решивший его дальнейшую судьбу, он, услышав близкое сердцу произведение любимого композитора, снова взволновался и привычно подумал: «Надо было учиться музыке, а не медицине… Только музыка — мое истинное призвание…» И, в который раз, вспомнил свои столкновения с отцом, резко восставшим против музыкальной карьеры сына.

— Это, брат, одно баловство и ничего больше… Учиться надо делу — на инженера, скажем, или на врача, или на педагога… А музыка эта — между прочим, для развлечения, или, скажем, для отдыха, — говорил отец.

Два старших брата отца были в свое время оперными хористами, и оба рано умерли — один от белой горячки, другой от туберкулеза горла, и отец искренне считал всех артистов пьяницами, неудачниками и немного даже презирал их «несерьезный» труд. Сам он работал в течение многих лет в рентгеновском отделении большой клиники сначала подручным, потом простым, а теперь старшим монтером и очень уважал две профессии: инженера и врача. Для сына он мечтал о медицине, желая тесно объединить ее с техникой.

— Будешь рентгенологом — вот что! Это, брат, во какое дело! Это сразу и доктор и электроинженер. Всего человека, все его нутро, все его гаечки и винтики — все насквозь увидишь, ничто от тебя не утаится! Это очень прекрасная специальность.

И он даже водил сына с собой в кабинеты рентгеновского отделения, просвечивал своего помощника и восторженно показывал Косте «великие достижения медицинской рентгенотехники». И потом, за вечерним чаем, спрашивал:

— Что? Видал, брат, до чего доходит инженерская башка? А вместе с медициной, видал, каких они делов накрутили? Народ спасают как хотят — от всех болезней, от которых раньше и не думали, что можно вылечить!

Костя, вспоминая отцовские разговоры, живо представлял себе бледное лицо, бородку лопаточкой, желтые прокуренные усы и молодые, теплые глаза.

— Сначала поставят диагноз, а потом лечат, — с удовольствием рассказывал отец. — И то и другое рентгеном, но только, конечно, в разных кабинетах.

А Костю, как ни нравилось ему все, о чем говорил отец, тянуло к музыке. Все свободные от уроков часы он проводил у товарища по школе, Ларика Николаева, вместе с ним подбирал на рояле разные мотивы, а потом мать Ларика, учительница музыки, видя способности Кости, стала обучать его вместе с сыном. Костя усердно учился и на школьном вечере сыграл три произведения — одно большое и два маленьких, — вызвав шумные одобрения публики. Костина мать плакала от радости и материнской гордости, и отец тоже странно откашливался, часто моргал и вытирал глаза платком. Но когда дома Костя заговорил о том, что хочет посвятить себя музыке, отец решительно остановил сына: