Он старался вернуться к мыслям о Беляеве, о его учениках и помощниках. Он вспомнил Михайлова. И старая ненависть на миг охватила его, как в «те дни». Но тут же он подумал, что Михайлов возник в его памяти как ученик и помощник Беляева. Ведь он один из самых даровитых хирургов, и работы его пользуются доброй славой. Это особенно относится к области военно-полевой хирургии. Костя слышал, что Михайлов день и ночь инспектирует полковые и дивизионные пункты, войсковые подвижные госпитали и прочие полевые санитарные учреждения армии, что Михайлов, стремясь помочь хирургам в трудную минуту, охотно, где только может, сам производит сложнейшие операции. Его энергия увлекает врачей, помогает в их тяжелой и сложной работе. Костя знал об этом, и, против желания, старая ненависть странно смягчалась, былая неприязнь почти исчезала, и он проникался холодным уважением, какой-то особенной почтительностью к высокой врачебной честности Михайлова, к его глубочайшей преданности делу, сейчас особенно ярко выраженной. Косте даже показалось, что он был бы рад, если бы вдруг здесь или у себя в санбате встретил Михайлова. Да, эта встреча была бы, пожалуй, очень интересна.

Костя на миг опять вспомнил Лену и опять упрямо отстранил ее образ. «Нет, нет, потом… — говорил он себе, — потом».

Он обходил палаты, осматривал больных, приглядывался к работе врачей, сестер, и чувства, похожие на те, которые наполняли его сердце, когда он думал о Беляеве, о Михайлове, охватывали его все сильнее. Как хорошо — умно и тонко — провел сейчас на редкость сложную операцию этот немолодой, но такой подтянутый и любезный врач Сухотин, и как сразу же, без отдыха, сделал почти такую же вторую операцию. Как заботливо укладывает больного этот старый фельдшер, с виду такой мрачный и суровый. Как матерински ласково и привычно, будто она всю жизнь только это и делала, кормит с ложечки раненого бойца эта красивая золотоволосая сестра с тонким профилем.

У Кости вдруг сжалось сердце — что-то очень близкое померещилось ему в облике юной золотоволосой сестры. Линии рта, подбородка, прозрачное золотое облачко над белым лбом мгновенно вызвали образ Лены. Он подошел ближе — нет! Сходства никакого!

Но образ Лены уже не оставлял его.

Он вышел в большой, как лес, осенний сад, окружавший госпиталь. В этот удивительный день осенний сад спутал все представления Кости. Он шел по его широким аллеям, сворачивал на узкие, извилистые тропинки, переходил по крохотным мостикам через маленькие пруды. Ему казалось, что он бродит не то по ленинградским островам, не то по детско-сельскому парку. Деревья были уже наполовину оголены, только верхушки, покачиваясь, манили зеленью сохранившейся листвы. Кружевной рисунок переплетающихся полуобнаженных ветвей отчетливо темнел на голубом полотне неба. Красновато-желтые листья покрывали дорожки, скамьи и, освещенные мягким светом позднего октябрьского солнца, играли неуловимыми красками. Тишина увядающего парка, прозрачный воздух, терпкий, едва уловимый запах осенней прели — все уводило Костю к родным местам, к Ленинграду, к тем чудесным уголкам, которые были ему — и сейчас он это особенно остро чувствовал — дороже всего на свете. Тропинка, пересекающая длинную аллею, была сплошь покрыта пестрой листвой, хрустевшей под ногами. Он шел все дальше, словно у него была определенная цель — остаться одному и отдаться мыслям о Лене.

Прошло около трех месяцев со дня разлуки с ней, во, кроме одной открытки с несколькими словами привета, он ничего от нее не получил. А ведь он написал ей добрый десяток писем. Выехала ли Лена из Ленинграда? Если бы выехала, она бы сейчас же написала. Нет, конечно, она осталась в Ленинграде. Вероятно, работает в своей же клинике. Каково ей? Город отрезан от страны, муж и отец по другую сторону вражеского кольца, над улицами с зловещим гудением носятся бомбардировщики, на дома падают бомбы, уже разрушено немало прекрасных ленинградских зданий, не одна тысяча людей сражена разбойничьим налетом. А Лена, беспомощная, милая Лена, жившая до сих пор под опекой отца, привыкшая к вниманию друзей, сейчас одна в этой огромной, черной тревоге. Что, если в настороженные улицы города прорвутся колонны фашистских танков?..

Костя мгновенно остановился, грудь его внезапно завалило огромной тяжестью. Он не мог дышать.

«Нет, нет!.. — как всегда в минуты таких размышлений, огнем зажглось в мозгу. — Нет, это невозможно!.. Этого не будет!..»

Он быстро пошел дальше, не видя ничего вокруг. Он знал, что Ленинград накрепко заперт, что ленинградцы никогда не сдадут своего города, не впустят врага. Но все же уверенность эта не подавляла тревоги. Зачем он не остался с Леной? Разве в Ленинграде не тот же фронт?

Он круто повернул назад.

На площадке, в стороне от госпиталя, выстроился транспорт, готовый к возвращению в санбат. На новые трехтонки грузили ящики с медикаментами, кипы одеял и белья, столы и шкафчики.

У одной из машин стояла Шурочка. Шинель сидела на ней неуклюже, будто маленькая девочка надела отцовскую одежду.

— Вы куда? — удивился Костя.

— Домой, товарищ военврач.

— То есть, куда домой?

— В медсанбат.

Костя рассердился.

— Вам надо в тыл. Лечиться.

— Я здорова, товарищ военврач.

Шурочка волновалась, голова ее заметно подергивалась. И худенькая рука, когда она козыряла, также дрожала.

Бушуев, в шинели и с узелком в руках, неожиданно вытянулся перед Костей.

— Явился в ваше распоряжение, товарищ военврач.

Подстриженный и помолодевший, он хитровато улыбался:

«Что, мол, какие у тебя основания не взять меня?»

— Надо и вам, Бушуев, в тыл. Лечиться… — сказал Костя, поглядывая на видневшуюся из-под фуражки повязку.

— В санбате, товарищ военврач, долечимся, — улыбаясь ответил Бушуев.

— Садитесь, — махнул рукой Костя.

Скоро машины, соблюдая установленный интервал, растянувшись на добрый километр, двинулись в путь.

Еще задолго до войны Лена часто видела один и тот же сон: будто идет она по своей Гагаринской улице и над ней внезапно появляются гудящие черные машины и быстро покрывают все небо почти до самого горизонта. Машины спускаются совсем низко и вдруг выбрасывают блестящие голубые, розовые, зеленые шары. Падая на улицу, шары эти с грохотом взрываются, высоко, насколько видит глаз, подбрасывают многоэтажные дома, и они рассыпаются фонтаном обломков, камней, земли. Люди бегут вдоль улицы, и с ними вместе бежит Лена. В лицо ей дует горячий ветер, впереди стреляют оранжевым огнем узкие длинные орудия. Она бежит в жестоком испуге, стремясь укрыться в знакомом подвале совсем уже близкого дома, но огромная черная машина спускается над нею, из круглого отверстия вылетает красный шар и, грохоча, шипя, разрывается у самых ног. В грудь ударяет сноп огня. Лена умирает, и, умирая, она успевает подумать: «Убита… Что будет с папой?..» — и просыпается. Кругом спокойно и тихо, и она уже понимала, что все это было только во сне, но тоска еще давила грудь. Лена, как в детстве, бежала к старой няньке и шепотом рассказывала об ужасном сне. И Мокеевна, прижимая ее к себе, неизменно отвечала: