— У меня детки и жена, — вздыхал дьякон.

— Я-то не умею трезвонить: коли бы умел, вся Москва была бы уже на ногах, — выходит из себя Зюзин.

Но вот, к прискорбию, выходит патриарх из собора, отряхает прах своих ног и уезжает.

Всё это казалось Зюзину сном.

— Кажись по-русски ему писал, — скрежещет он зубами, — а он... он... что с ним сделалось?.. И голова потупела... и мужества нетути... Смиренномудрие, добродетель, но здесь просто глупость...

Он побежал домой.

— Ну, что? — спросила его жена, видя его отчаянный вид.

— Возвратился домой, бояре уговорили...

— Ну, уж не ожидала...

— Да вот что, жена... Коли бояре узнают, что я оповестил его... и он сказал, что он по извещению приехал, то быть беде...

— Какой?

— Пропаду я, как пёс...

Зюзин был молод, жена была красавица и подруга царевны Татьяны.

Она любила мужа до безумия. Услышав эти страшные слова, она побледнела и воскликнула:

— Беги... беги... тотчас беги в Польшу.

— Куда бежать? Нужны деньги... да и поздно... Всюду заставы, сыщики, шиши...

— Возьми всё, что в доме: золото, серебро, камни самоцветные... Беги, ради Бога.

С лихорадочною поспешностью начала она снаряжать его в путь, велела лошадей изготовить в лёгкий возок и заторопила его.

Зюзин решился было ехать и стал укладываться, но вдруг на него напала нерешительность.

— Дай подождать утра... Я повидаюсь кое с кем, а уехать успею... Не возьмутся же тотчас за меня.

Стало светать. Зюзин оделся и вышел из дому.

К обеду он возвратился и успокоил жену:

— Ничего, — сказал он, — не слыхать, чтобы что-либо было.

Так прошёл день, и они легли спать.

Ночью до света раздался сильный стук в воротах. Зюзин и жена его одновременно проснулись.

— Кто бы смел так рано стучать, — рассердился боярин.

— Не к добру это, — молвила жена его и выскочила из кровати и начала одеваться поспешно.

Стук стал усиливаться, потом послушались голоса, стук оружия и шаги.

Вбежала барская боярыня:

— Пристав со стрельцами за боярином, — крикнула она испуганно.

— Пристав... за боярином... за ним... о... ох, — и Зюзина упала мёртвая на пол.

— Голубица моя, горлица невинная, — заголосил Зюзин, бросаясь к ней и осыпая её поцелуями. — Встань, проснись, очнись, взгляни на меня своими ясными очами, порадуй своего друга... И что я без тебя-то буду? Сиротою сиротинушкою... Скорбь лютая.

Ворвался пристав в опочивальню со стрельцами.

— Я за тобою, боярин, по государеву указу и боярскому приказу.

— Аль не видите, звери лютые? Убили вы мою жену... Дайте проститься с нею... Дайте похоронить её с честью...

— По указу государеву иди с нами без прекословия. Похоронят боярыню и без тебя.

— Не уйду я... не покину я тела её святого, без молитвы, честного погребения...

— Берите его, — скомандовал пристав.

Стрельцы бросились на боярина.

Тот схватил труп жены и, вцепившись в него, кричал:

— С нею берите... в одну могилу заройте.

Больше он ничего не помнил, — очнулся он в застенке на твёрдом ложе.

Свет едва проникал в маленькое решетчатое окошечко.

Но что это было за письмо, за которое Зюзин пострадал?

Вот что писал он Никону:

«Являлись ко мне Матвеев и Ордин-Нащокин и сказывали: 7 декабря у Евдокии, в заутреню, наедине говорил с нами царь: «Присылал ко мне патриарх архимандрита в Саввин монастырь; я его совету обрадовался — хороший архимандрит. Сидел я с ним наедине, и он со слезами говорил, чтобы нам ссоре не верить, и я с клятвою говорю, что никакой ссоре отнюдь не верю. Вот теперь, на Николин день, приезжал ко мне чернец Григорий Неронов с поносными словами всякими на патриарха. Я знаю, что с ним в заводе, — только я этому ничему не верю. А наш совет и обещание наше Господь един весть [65] , и душою своею от патриарха ей я не отступен, да духовенства и синклита ради, по нашему царскому обычаю, собою мне патриарха звать нельзя и писать к нему о том, потому что он ведает, для чего ушёл, а ныне, в церкви и во всём, кто ему бранит? Как пришёл, так и придёт, — его воля, я, ей-ей, в том ему не противен. А мне к нему нельзя о том отписать, ведая его нрав: в сердцах на бояр и архиереев и не удержится, скажет, что я ему велел приехать, или по письму моему откажет, и мне то будет, конечно, в стыд, в совете нашем будет препона, и все поставят мне то в непостоянство. А хотя и пришлю спросить в церковь для прилика, отводя подозрение и скрывая совет, и он скажет, что по своей воле, ради церковных потреб, отъезжал и опять пришёл, — кто может мне возбранить? Кто мне в церкви указчик [66] ? А он скажет: духовное письмо (т.е. постановление собора) давали на меня, и я им дам ответ — они сами не знают ничего, почему я ушёл, почему я опять прихожу [67] , а суд износят на меня не по своей мере и не по правилам: и если станут просить прощения, то на неведение их, изволили бы сказать, Бог простит! А я, — продолжал государь, — свидетеля Бога поставлю, что ему ни в чём противен не буду и душевно советую так сделать [68] . Сколько уже времени между нами продолжается несогласие. Врагу лишь в том радость, да неприятелям нашим, которые для своих прихотей не хотят, чтобы нам в совете быть. Я узнал досконально: только бы пожаловал, изволил бы патриарх прийти к 19 декабрю к заутрени в соборную церковь, прежде памяти чудотворца Петра, и он, наш чудотворец и посредник любви нашей, и всех врагов наших отженет. Для того пришёл бы, чтобы кровь христианскую остановил вместе с нами, и его слово надобно будет во всенародное множество, и любо им, конечно, будет, и все ему за то, конечно, рады будут и послушны, а мне-то помощь от него и заступление. Да и мне надобен он душевно: начал я это ратное дело (войну) и всякие свои царственные и духовные дела вместе с ним, так чтоб Господь Бог молитвами его святительскими и совершить сподобил во благая, вместе, по совету. И ты, Афанасий [69] , моим словом прикажи Никите (Зюзину) отписать ему всё это тайно. А вот мне к тому числу надобно, с ним вместе, порешить, с чем отпустить тебя на посольское дело...». В заключение же государь сказал: «Но опять молю, чтоб в тишине, без больших выговоров, чтоб не ожесточил всех, — все опасаются, ждут от него жестокости. Покинул он меня в таких напастях одного, борима от видимых и невидимых врагов, а не на том между собою обещались, что до смерти друг друга не покинут, и клятва есть в том между нами».

Письмо это, по нашему мнению, святая правда, потому что в это время государство находилось в следующем положении: извне тяжкая, неудачная, разорительная война, которой и конца не видно было, так что было время, что Алексей Михайлович готов был не только возвратить всю Белоруссию, но даже и Смоленск; внутри государства — бедствия физические, голод и мор, истомление народа, его вопль и волнения, а в церкви — раскол и мятеж.

Положение было в действительности отчаянное, и можно поверить, что всё это говорилось царём. Но Никон обязан был при этом приезде понять истинный смысл этого письма: ему нужно было насильно вернуться на свою кафедру и не оставлять её более; а он в Успенском соборе выказал непростительную слабость и уступчивость, а потом некстати выдал и царя, и Матвеева, и Нащокина, и Зюзина...