— Вся святая правда, — подтвердил подошедший в это время пристав Гаврилка Нестеров. — Да с боярами за одно и митрополиты — Макарий Псковский и наш — Никон. Только что я из темницы — туда велел он отвести приказного Жеглова и боярских детей Негодяевых: вы-де боярских указов не слушаете, немцам не хотите помочь. А те: греха-де на душу не возьмём, мы-де не басурманы, хлебушка своего и царскую казну отпущать немцам не будем... А Никон-то их в колоды, да в темницу. Жалость берёт, а жёны и детки малые ревма ревут.

— А вот, поглядим, коль немцы прибудут к нам, уважим, довольны останутся; хлеба нашего святого к немцам отпущать не станем, да и царская казна здесь останется. Пущай батюшка царь учинит сыск, — раздались голоса со всех сторон.

Народ разошёлся, и пристав Гаврила Нестеров отправился домой, зайдя по дороге в кабак, где он наугостился.

Из кабака Гаврила пошёл, пошатываясь, домой и у ворот увидел свою жену Марфу.

— Чаво здесь! аль молодцев выжидаешь?

— Не греши пред Господом-то Богом. Батька наказал: гляди, коль Гаврюшка на улице, скажи-де ему: митрополит Никон кличет.

— Не пойду я к зверю-то, а ты гляди мне!

И с этими словами Гаврила схватил Марфу за косу и потащил в избу.

Унимал его отец, площадной подьячий, да тот и на него напал.

— Не наводи ты меня на грех, — ревел Гаврила, как зверь.

— За что её бьёшь? — спросил отец.

— На это она в законе моём: пущай и покоряется, и кается.

— Да в чём? — вопила жена.

— В чём?.. Да в том... Никон митрополит знаешь для чего кличет?

— Не знаю, — плакала Марфа.

— Если не знаешь, так я знаю... Значит, зачем с приказным Жегловым посулы брал, на правёж ставил без вины.

И с этими словами схватил он вновь её за косы, избил лицо в кровь и вытолкал на улицу.

Марфа, как была, опростоволосена и в крови, так и побежала на митрополичий двор.

Совершив это, Гаврила ушёл в опочивальню, бросился на постель и заснул. Спал он несколько часов и проснулся не в хмелю. Отец передал ему, что избитая им жена убежала с жалобою к митрополиту и что тот присылал уж за ним. Тот понял, что справедливый и строгий Никон, вероятно, строго отнесётся к нему и велит отодрать его не на шутку: благо, если только плетью, а то, пожалуй, и кнутом.

Обратился он к отцу:

— Ты, ведь, подьячий — всякие порядки знаешь! Ну, вот, вызволи таперь... по гроб доски не забуду.

— Вызволить!.. Да кабы моя сила... Всяку что ни на есть ябеду настрочу и челобитную, а тут как? Улики на лицо... А там, гляди, отведут в сарай, да так отжарят, что и душу в пятки упрячут.

— Родимый, уж подумай, — молил Гаврила.

— Ну, уж, да в последний... Как выпьешь, точно зверь какой. Поставь банки и пиявки на спину-то, вот митрополит и смилует — скажешь вся-то спина изломана: дескать, жена ухватом ударила.

Обрадовался сильно этому совету Гаврила, оделся и пошёл к цирюльнику-еврею и велел себе поставить пиявки на спину, а потом и банки.

И хорошо он сделал, что поторопился. Как только он возвратился в избу, посланные митрополита арестовали его и повели на митрополичий двор.

Вечером того же дня в Новгород входила иноземная рать с обозом.

Едва она, по направлению из Москвы, вошла в ворота, как на улице послышались крики:

— Вот и немцы пришли с царской казной и за хлебом.

Понёсся этот клич по городу, а посадский Трофим Волк, услышав шум и крики на улице, вышел из своего дома.

Видит, движутся немцы на конях и в латах и при шпагах, за ними обоз, и впереди на коне наш русский.

— Ты кто? — спросил его Волк.

— Из посольского приказа, толмач Нечай Дрябин, а караван немцев датских, значит, посланник их Граб.

— А куда? — допрашивал Волк.

— На Ригу, а там я назад, в Москву.

— В обозе что?

— Знать, царские дары и казна.

И с этими словами толмач двинулся дальше [16] .

— A-а... знамо, — сердито произнёс Волк.

Выглянул из ворот сосед его Лисица.

— А что, Волк? — спросил он.

— Лисинька, то немцы с царской казной из Москвы прут, а там и к нам в гости пожалуют.

— Ей-ей, Волк, не смолчу... Гость-то Стоянов что ни на есть кажинный день то мясо, то хлеб прёт к немцам, а этот с казной... Не будь я Лисицей, коли пущу немцев из града.