Погрузочная площадка заполнена до самого забора людьми, машинами, повозками, лошадьми, ящиками, тюками.

Хабиба и Апчара пришли с Даночкой, устроились хорошо: у забора оторвана штакетина, при желании можно пролезть. Даночка не раз уже шастала взад-вперед через эту дыру. Всякий раз ее возвращали бойцы, боясь, как бы лошадь не зашибла девочку.

Повозки минометчиков ждали очереди. Альбиян не раз подходил к забору и умолял родных не томиться, идти домой.

— Вы же ребенка мучаете,— говорил он.— Простояли ночь, и хватит. Я не хочу, чтобы вы тут торчали, слышите?

Никто не обижался на Альбияна: ни мать, ни сестра, ни жена, понимали, что ему тяжело видеть слезы родных, слушать одно и то же: «Береги себя», «Пусть аллах будет доволен тобой, как довольна твоя мать», «Напиши сразу же, как приедешь». Понимали, выслушивали все более сердитые слова Альбияна, но с места не трогались.

Во двор товарной станции въехали черные «эмки». Начальство. Апчара знала многих из них. Зулькарней Кулов — высшая власть республики, хорошо одетый, стройный блондин, похожий лицом на русского. За ним начальник НКВД Бахов. С ними военные, командир дивизии полковник Кубанцев — вся погрузка как бы крутится вокруг него. То и дело подбегают другие командиры, докладывают, выслушивают распоряжения, убегают их исполнять.

Погрузка идет полным ходом. Бойцы дружно на руках вкатывают на платформы грузовики, фургоны, повозки, тянут и подталкивают к теплушкам упирающихся лошадей. Старшины сорвали голоса, хрипло кричат, мастерятся, подгоняя и без того суетящихся бойцов.

Апчара удивляется. Она не узнает в этих бойцах и командирах, коловращающихся на погрузочной площадке, тех командиров и тех бойцов, которых видела недавно в Нальчике на параде прощания. Тогда они выглядели по-другому. Да и все было иначе.

Тот майский день выдался особенно ясным, безоблачным и торжественным. Словно специально для такого парада. Свежепобеленные домики, свежая зелень деревьев, еще не до конца развязавших свои листья, нарядная парашютная вышка — все тонуло в майском солнечном свете.

Невысокие горы окружали город. Они тоже выглядели умыто и чисто, словно и они приготовились к параду. У их подножия, окруженные зазеленевшими купами деревьев, весело выглядывали белые многоэтажные продолговатые дома санаториев и домов отдыха. Издали нельзя было подумать, что везде там теперь госпитали и вместо счастливых отдыхающих, бродящих по аллеям парков, стонут, кровоточат, скрипят зубами, бредят и умирают раненые.

Из всех ущелий тянулись в то утро к Нальчику вереницы нарядных людей, подводы, всадники, пешие. Пестро одетые женщины, стаи мальчишек, седобородые старики, важно ударяющие о землю длинными палками в такт своим недлинным шагам. Всем хотелось увидеть необыкновенный парад и джигитовку — ловкость и мужество, красивую посадку в седле своих сыновей, братьев, женихов, одноклассников, ставших воинами.

Апчара на своей двухколесной таратайке мчалась всю ночь. Боялась опоздать и прозевать торжество. Заехала домой, чтобы захватить на парад Хабибу, но мать с соседкой Данизат давно ушли пешком.

По дороге, обгоняя толпы людей, Апчара вглядывалась в женщин, идущих с узелками и корзинками. За матерями семенили детишки. Балкарские мальчики трусили на осликах. Попался инвалид, ковыляющий на костылях по пыльной дороге, и Апчаре хотелось посадить его на свою таратайку. Но как попросишь его сойти потом, когда отыщется мать.

И все-таки Апчара опоздала. Когда она подъехала к площади перед огромным строящимся зданием Дома Советов, джигитовка заканчивалась. Апчара думала, что пропустила и парад, но более счастливые зрители сообщили ей, что парад будет после джигитовки.

Площадь окружили плотные толпы людей—ни пройти, ни проехать. Но тотчас Апчара поняла свое преимущество: встав на таратайку, она все прекрасно видела поверх моря голов.

Не успела она вглядеться в то, что происходит на площади, как услышала радостный детский голосок:

— Anal

Господи, да ведь это Даночка. Только она одна называет Апчару таким именем. Действительно, к повозке пробиралась Ирина с Даночкой на руках. Апчара спрыгнула на землю, расцеловалась с Ириной, а Даночка тем временем обхватила ее за шею ручонками и тоже поцеловала. Потом все трое забрались на повозку.

Даночку больше, чем джигитовка и парад, заинтересовала лошадь Апчары, заезженная колхозная кляча, к тому же уставшая после ночной дороги и только по иронии судьбы носящая гордое и громкое имя легендарного кабардинского коня Шагди. Теперь Даночка сравнивала эту лошаденку с красавцем Казбеком, на котором приезжал отец.

— Ты не видела Альбияна?—первым делом спросила Апчара у Ирины.

— Он же минометчик. А минометчики в джигитовке не участвуют.

Как и Ирине, Апчаре тоже хотелось, чтобы Альбиян промчался перед этой многотысячной толпой на стремительном легком коне и лихо показал бы всем искусство кабардинца. Ведь это искусство ценится дороже любой мужской доблести. Но что поделаешь, дисциплина есть дисциплина. Самовольно на площадь не выскочишь. И минометчики тоже нужны. Джигитовка еще продолжалась, но уже готовились полки к церемониальному маршу. Раздавались команды, приводившие в движение то одно подразделение, то другое. Если во время джигитовки люди могли увидеть лишь самых лихих рубак, искусных всадников, которые молниеносно вылетали из седла и тут же, едва коснувшись земли, вновь неслись на разгоряченном коне, то теперь каждый находил в строю «своего», махал ему рукой, звал его, кричал, и тот, оглянувшись, мог увидеть в толпе своих отца, мать, жену, сестру.