Известно, что в бытность его командующим Западным фронтом в 1922 — 1924 гг. у Тухачевского была собака, которую он, кощунствуя и забавляясь, назвал «Христосик»266 267. Еще ранее, в плену, Тухачевский рассказывал своему французскому приятелю: «У нас была француженка-гувернантка, которую я выводил из себя. Я и мои братья дали трем котам в доме священные имена Отца, Сына и Святого Духа. И, когда мы их искали, мы издавали ужасные вопли: «Где этот черт Бог Отец?». Мама сердилась, но не очень, а гувернантка-француженка осыпала нас проклятиями»'*

Подобного же рода была музыкальная шутка, когда с приятелем, известным музыкантом Н. Жиляевым, М. Тухачевский сочинил «марксистскую файв-о-клокию». Такое откровенное издевательство, теперь уже над «революционной верой», шокировало даже противобольшевистски настроенных людей268 269 270. По воспоминаниям П.Фервака, «кощунствуя спокойно и весело, он затем галантно осведомлялся: «Я вас не шокирую? Мне было бы очень досадно...»0. К слову замечу, что будущий маршал с гимназических времен славился своими проделками и шалостями, за которые частенько весьма сурово наказывался и дома, и в гимназии. «Скучая во время долгого окопного сидения, — рассказывали его приятели-офицеры, .— Тухачевский смастерил лук-самострел и посылал в недалекие немецкие окопы записки обидного содержания. В промежутках между сражениями такими же записками договаривались о перемириях для уборки раненых или убитых, оставшихся между окопами. Об этой затейливой выдумке простодушно вспоминали и позже»*’.

В целом же все это было типичным проявлением «карнавальной культуры». Впрочем, замечу кстати, «карнавальна» по существу сама формула поведения — «аристократ в демократии». Очевидно, «карнавальна» и «смердяковская личина». Напоминая его явные предпочтения эстетическим приоритетам перед моральными, хочу обратить внимание на то, что именно в этой формуле (эстетической по сути своей) уже совершенно отчетливо обнаруживается его склонность к «эстетике диссонанса». В этом же отношении мне представляется весьма любопытным и характерным диалог между М. Тухачевским, только что успешно подавившим Кронштадтское восстание, и главкомом С. Каменевым. Примечательна стилистика и своеобразная метафоричность их переговоров по прямому проводу.

ТУХАЧЕВСКИЙ: ...В общем, полагаю, что наша гастроль здесь закончилась. Разрешите возвратиться восвояси.

ГЛАВКОМ: Ваша гастроль блестяще закончена, в чем я и не сомневался, когда привлекал Вас к сотрудничеству в этой истории...

ТУХАЧЕВСКИЙ: ...Я очень прошу меня не задерживать дольше завтрашнего дня...

ГЛАВКОМ: Приму все меры, чтобы удовлетворить Ваше желание.... Поздравляю Вас еще раз...271

Этот диалог очень напоминает разговор между заезжей «звездой сцены» и провинциальным культорганизатором. Он «премного благодарен» за «щедрые услуги», коих «столь недостойны» «убогие ценители» высокого искусства из захолустного «бомонда». Командующий же Западным фронтом Тухачевский представляется артистом, который, как обычно, до банальности блестяще провел свой бенефис на сцене провинциального театра или клуба и торопится на гастроли в другие места. Примечателен в этом контексте разговор по прямому проводу между главкомом С. Каменевым и Л. Троцким, состоявшийся тогда же, 18 марта 1921 г., и реакция Троцкого.

КАМЕНЕВ: Только что по прямому проводу у меня состоялся разговор с Тухачевским. Он сказал, что его гастроль здесь окончилась, и просит разрешения убыть на Западный фронт.

ТРОЦКИЙ: Как, вы сказали, назвал Михаил Николаевич свое пребывание под Кронштадтом — гастролью?

КАМЕНЕВ: Да, так и сказал — гастроль.

ТРОЦКИЙ: Интересное сравнение, но для Тухачевского вполне объяснимое, он же увлекается игрой на скрипке, а в Кронштадте первая скрипка принадлежала ему. Передайте Михаилу Николаевичу, мое поздравление и разрешение убыть к прежнему месту службы.

КАМЕНЕВ: Будет исполнено, Лев Давидович...1

Вышеотмеченные психокультурные свойства Тухачевского, равно как и серия не лишенных своеобразной поэтичности его статей о «революции извне» и «коммунистическом империализме», признанным идеологом коих ои считался, были насыщены и предопределены специфической духовной атмосферой, окутывавшей Тухачевского с рождения.

«Вольтерьянский» настрой — «если бога нет, то его надо выдумать» — усвоенный и унаследованный М. Тухачевским от отца272 273 274, родственные связи семейства с французами (Делоне) и итальянцами (Липранди)'1, свободное владение французским языком создавали весьма характерный культурный фон. В семействе Тухачевских господствовал дух творческого многообразия, интеллектуальной разбросанности и в то же время изящного эстетизма, даже богемности, живым воплощением каковых были отец и бабушка275. Все это позволило генералу К. Шпальке отметить в М.Тухачевском спустя десятилетия бросавшиеся в глаза, особенно, как вспоминал генерал, на фоне «неотесанных пролетарских коллег его», прекрасные специальные знания и светские манеры276 277, производившие впечатление на немецкий и французский (аристократический по преимуществу) генералитет. И, как весьма выразительно резюмировал свою характеристику Тухачевского генерал Шпальке, «всем своим типом он больше соответствовал идеалу элегантного и остроумного офицера французского генерального штаба»276.

Предания о «латинских предках», подкрепленные художественно-поэтической ориентацией, во многом благодаря родственным и дружеским отношениям семейства с И. Тургеневым, Л. Толстым, А. Фетом, Киреевскими1 были «оплодотворены» всепроникающим воздействием музыкального гения А. Скрябина. Он был лично близок семейству через их бабушку, друзей композитора Л. Сабанеева и Н. Жиляева — активных пропагандистов, знатоков его музыки и музыкальных воспитателей братьев Тухачевских278 279 280. «Музыка — вторая моя страсть после военного дела», — часто повторял Тухачевский'1. Возможно, на подсознательном уровне именно скрябинская музыкальная апо-калиптика, преображая «демона войны», овладевшего М. Тухачевским, рождала и первую его страсть.

«Для меня война — все! Или погибнуть, или отличиться, сделать себе карьеру, достигнуть сразу того, что в мирное время невозможно! Вы пришли сюда за идею помощи России. Я — чтобы выдвинуться, достичь той цели, которую себе наметил. В войне мое будущее, моя карьера, моя цель жизни!», — откровенничал гвардии подпоручик Тухачевский осенью 1914 г.281. Полемизируя с однополчанином, капитаном князем Ф. Касаткиным-Ростовским, подпоручик М. Тухачевский обозначил свой идеал. «Помните ландскнехтов? — с увлечением рассуждал он. — Дрались они, где и когда возможно, за,тех, кто их нанимает, и, главное, не для каких-то высоких идей, которые вами руководят, а для себя, чтобы взять от войны все, что она может дать! Для меня это главное!»1. Так в сознании Тухачевского действовала еще одна поведенческая ориентация — «ландскнехт», «наемник». Однако эта поведенческая ориентация все-таки была производной от «комплекса Смердякова». Другим его как бы «оборотным» проявлением и поведенческим ориентиром был повышенный интерес к родословной по отцу.