Проще простого заподозрить Свиньина в сентиментальном восхищении корпоративным духом. И право, нетрудно отыскать примеры, когда «общие пользы» уступали «пользам» личной карьеры, особенно в случаях перемещения из каюты под шпиль Адмиралтейства. А все-таки в основном прав Свиньин. Особенно если речь о молодых, о тех, кто еще не обременился ни тещей, ни чадами.

Мать «общих видов» — общая опасность. Моряки и опасность — тесные соседи не только в громах войны, но и в мирном затишье. Недаром в старину твердили: с морем нельзя договариваться, прибавляя, что моряков от смерти отделяют лишь дюймы корабельной обшивки. «Чтобы иметь право жить, надо приобрести готовность умереть». В таком случае моряки имели огромное и неоспоримое право на жизнь, на все ее радости.

Сближал и отрыв от родины. Не зимние иль осенние вечера в гарнизонном захолустье, где пробавлялись водкой, не постой в городе, которым «кружком означен не всегда», нет, такой отрыв и такая даль, когда ни звука родной речи, ни ломтя родного хлеба.

Наконец, гвардейские и армейские офицеры воспитывались в разных учебных заведениях, офицеры тогдашнего флота — исключения единичны — все вышли из одной колыбели.

Наблюдения Павла Свиньина подтверждает Влади мир Броневский: морские офицеры «с младенческих лет связуются узами дружбы... Друзья, товарищи до глубокой старости пребывают верными. Примеры тому в нашей службе нередки даже и в таких случаях, когда один сделался начальником, а другой подчиненным».

Венецианские дожи обручались с морем; это было как бы порукой господства в морях. На моряков «обручение» накладывало круговую поруку; это было условием господства над морем. И отсюда то, что ныне называют спайкоЗ.

Армейский офицер почти всегда находил возмож ность рассеяться в штатском обществе. Офицер флот ский — изредка; он чаще и дольше был все в том же обществе, разделяя с ним и будни и праздники. Отсюда то, зто ныне называют сживаемостью. «Отними крут нашего товарищества — что бы было с нами?» — не доумевал сенявинский офицер Панафидин.

Броневский, да и другие говорят, что пожилых мо ряков, которые т одами обретались в «челюстях смерти» можно, мол, тотчас определить по угрюмой пасмурно сти лица. Это дань физиономистике. Ею увлекались на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков, когда нарасхват шел десятитомник Лафатера «Искусство по знавать людей по физиономии».

Не знаю, как Лафатера, но уж Броневского, во вся ком случае, опровергал не кто иной, как почитаемый им адмирал. Впрочем, весьма вероятно, Дмитрий Нико лаевич и тут выбивался из «закономерности».

Никакой пугающей угрюмости, никакой отчужденной молчаливости, никакой мрачности, наводящей то ску, в нем не замечалось. Высокий и стройный, ов «имел прекрасные черты и много приятности в лице, на котором изображалась доброта... Он отличался веселым, скромным и кротким нравом» — вот одна зарисовка А вот и другая: «Я, признаюсь, полюбил его всею ду шою с первого взгляду; из двух слов заметно было осо бенное умение его привязывать к себе подчиненных.. Подчиненные его страшились более всех наказаний утраты улыбки, коею сопровождал он все приказа пия свои и с коею принимал донесения».

Как гут не вспомнить латинское изречение: «Твердо в 'деле, мягко в обращении». Изречение, совсем не тож дественное посговице: «Мягко стелет, да жестко спать»

«Боязнь утраты улыбки» — самая удивительная осо бенность отношений главнокомандующего и личного со става, находившегося в его всевластии. Доброжелатель ностью веяло от Дмитрия Николаевича. А доброжела тельность, по мне, самое симпатичное, что встречаешь l человеке; встречаешь, к сожалению, не столь часто, как хотелось бы.

Только военачальник, совершенно уверенный в своем

б Ю Давыдов 04 нравственном влиянии, может быть снисходительным без риска уменьшения собственного служебного веса, может явить то, что Пушкин называл «умной снисходительностью».

История, однако, насчитывает немало полководцев и флотоводцев, обладавших почти неколебимым профессиональным авторитетом. Но очень немногие из них обладали даром соединять с повиновением себе любовь к себе. Лишь редчайшие могли быть добрыми, не опасаясь прослыть добренькими, могли быть человеколюбцами, не опасаясь прослыть слюнтяями.

Силу сенявинского обаяния испытывали греки и ела- . вяне. Они видели в нем не только победоносного представителя дружественной страны: в долгой памяти народа запечатлелась личность, достойная поклонения. Сенявин принадлежал к тем, о ком песни певали и легенды слагали. Славянские песни, греческие легенды.

Десятки лет спустя после того, как Сенявин был на Средиземном море, годы и годы спустя после того, как Сенявин уже покоился на далеком кладбище, моряк Су-щов очутился на Ионических островах.