Напротив Академии наук на Неве зимой устраивались конные бега, собиравшие множество зрителей. Особенно весело бывало в городе на Святки и на Масленицу. «Ледяные горы во время Масленицы в Петербурге строили обыкновенно на Охте, на Крестовском острове и на Неве, перед дворцом... Простой народ катался с них на лубках, ледянках и на санях... Вокруг невских гор строились сараи, в которых показывали разных животных, давалась кукольная комедия, китайские тени, плясали на канате и т. д.», — писал М. И. Пыляев в книге «Старый Петербург». Богатые люди устраивали целые санные поезда для прогулок. К большим саням, запряженным тройкой лошадей, прицеплялся десяток санок, куда садились поодиночке, и тройка мчалась по вечерним улицам и паркам. Или «...учреждались парадные катания в санях... Лошади были под фартуками, украшались перьями, и араб или егерь позади держал зажженный факел. Такой щегольской поезд тянулся цугом и заезжал к знакомым, где пили чай, ужинали» (М. И. Пыляев). Зимой по городу ездили не только на лошадях, можно было встретить сани, запряженные северными оленями.

Люблю зимы твоей жестокой Недвижный воздух и мороз.

Бег санок вдоль Невы широкой.

Девичьи лица ярче роз.

(А. С. Пушкин. «Медный всадник»)

Традиции праздничных гуляний в Петербурге оставались неизменными почти до конца XIX века. «Направо от Дворцовой площади начинается бульвар, отделяющий Адмиралтейство. На этой площади строились на Масленицу и Пасху балаганы, карусели и зимой ледяные горы. Все это представляло чрезвычайно оживленный и оригинальный вид. Голоса сбитенщиков, торговцев разными сластями, звуки шарманок, громогласные нараспев шутки раешников и хохот толпы в ответ на эти выходки, визг с высоты каруселей сливались в нестройный, но веселый хор. Представления в некоторых балаганах, например Легата и Лемана, отличались роскошью обстановки. В некоторых из них ставились специально написанные патриотические пьесы с эволюциями и ружейной пальбой. Гуляющие на балаганах с любопытством ждали проезда „институток” (воспитанниц Института благородных девиц. — Е. И.). Их обвозили вокруг площади в придворных каретах с лакеями в красных ливреях... Окружающая кареты мужская молодежь громко расточала комплименты, сердившие хмурых классных дам...

Перед Гостиным двором между зданием и тротуаром устраивается пестрый торг игрушками, сластями и предметами домашнего употребления. Любимым развлечением для детей служат длинные узкие стеклянные трубки с водой и стеклянным чертиком внутри, который опускается при давлении на пробку», — писал А. Ф. Кони в книге «Петербург. Воспоминания старожила».

Весной и летом любимой забавой горожан становились качели. Они были самые разные: круглые (карусели), подвесные, маховые. За два столетия вкусы не изменились: и сейчас качели и карусели — самые популярные аттракционы в городских парках. «Качели — употребительное увеселение всякого звания народа, однако преимущественно забавляется ими народ в „светлую неделю”. Строятся качели в разных местах города, преимущественно же на Исаакиевской площади, — повествовал И. Г. Георги. — Эти роды качелей также в Персии и других восточных странах употребляются. От веселости народа происходят иногда шум и ссоры. В таких случаях с помощью везде расставленных пожарных труб обливают полицейские толпу водою, тем оканчивая ссору».

В конце весны приходило время прекрасных белых ночей, покрывались зеленью сады и парки. Любимыми местами гуляний петербуржцев становились Летний сад и набережные Невы.

Люблю тебя, Петра творенье.

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье.

Береговой ее гранит.

Твоих оград узор чугунный.

Твоих задумчивых ночей Прозрачный сумрак, блеск безлунный.

Когда я в комнате моей Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла...

(А. С. Пушкин. «Медный всадник»)

С конца XVIII века императорский Летний сад открыт для горожан. В обычные дни в саду немноголюдно, толпы гуляющих заполняют его по воскресеньям и праздникам. «В сад во всякое время дозволено входить всем порядочно одетым людям, чем пользуются многие особы, которые пьют соки», — писал Георги. С восемнадцатым столетием ушли в прошлое придворные празднества в Летнем саду и многотысячные пиры для народа, которые давали здесь столичные богачи. Летний сад, с разросшимися деревьями, тихими аллеями и лужайками, обретает элегическую красоту. Садовая скульптура уже не шокирует ценителей искусства и блюстителей нравственности, эти статуи — неотъемлемая часть сада. Правда, время и северный климат постепенно разрушают мрамор, и «мраморная ринопластика, — по замечанию М. И. Пы-ляева, — уже подделала статуям новые носы».

В погожие дни в Летнем саду можно видеть одну и ту же картину: «До 10 часов утра встречаются здесь одни немощные, прогуливающиеся по предписанию врачей. От 10 до 12 бархатные лужки покрываются группами детей, прекрасных, как Рубенсовы и Рафаэлевы ангелы, резвящихся под надзором миловидных нянюшек и кормилиц. В два часа пополудни сцена переменяется, и большая аллея представляет прелести и великолепие под другим видом. Это час предобеденного гуляния петербургских красавиц. В 8 часов мастеровые и рабочие люди часто отдыхают здесь от трудов своих», — писал П. П. Свинь-ин в книге «Достопамятности Санктпетербурга и его окрестностей».

Живописна светская публика, появляющаяся в саду после полудня, когда «уменьшается число гувернеров, педагогов и детей; они наконец вытесняются нежными их родителями, идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами» (Н. В. Гоголь. «Невский проспект»). Светские франты, перенявшие стиль и манеры английских денди (эта мода пришла в Россию в 1810-е годы), держатся подчеркнуто холодно и равнодушно. Гвардейские офицеры в ярких, нарядных мундирах, напротив, привлекают внимание громким говором и картинностью поз. Состав совершающих послеобеденный моцион постоянен. Среди них есть люди, при виде которых знакомые спешат скрыться.

Один из них — граф Д. И. Хвостов, известный в свете и в литературе. Он ежедневно выходит на прогулку в сопровождении двух гайдуков. Карманы Хвостова и гайдуков оттопырены: в них стихи графа. Он всюду ищет слушателей. «Придворный чин, родство с Суворовым, большое состояние, все это высоко ценилось; при этом поэзия его шла даром: никто не обращал на нее внимания. А в ней-то и видел он надежды на будущее свое величие... Всю долголетнюю жизнь свою просуетился, промучился он напрасно только из того, чтобы его похвалили; желание это обратилось у него в болезнь, в чесотку, в бешенство», — писал о нем в своих воспоминаниях Ф. Ф. Вигель.