Но дело было не в отсутствии почестей. Никогда Джерард так остро не чувствовал одиночества, как в это прохладное серое утро. Жена и сын гостили у деда. Не было и Тома — он в тюрьме. О Томе, с которым он постоянно ссорился, Джон вспоминал теперь с грустью.

Джерард не преувеличивал, когда говорил брату, что машина интересней живого президента. Неожиданная встреча с диковинным механизмом была той последней каплей, которая переполнила чашу терпения. Он почувствовал, что разбита его твердая вера в прочность мира для того, кто честно трудится, занят устройством лишь своего мирка и не носится с сумасбродными идеями переустройства всего мира. Над всем встала машина, слепая, глухая, бесчувственная, безжалостная, но очень красноречивая. Все, во что он верил, — это только машина, бездушная машина, набитая звонкими фразами.

Он подошел к своему дому и, отомкнув калитку, вступил в сад. Чувство умиротворенности и нежности всегда охватывало его, лишь только он ступал на аллейки своего небольшого сада, видел маленькие яблони и вишни, взращенные его руками. Маленький тихий сад, куда он вложил столько труда, маленький сад, который украшал для него всю вселенную… Но сейчас и вид своего сада не успокоил и не обрадовал его.

Он уже было полез в карман за дверным ключом, как вдруг остановился в оцепенении: на двери, у замка, была печать. Две тоненькие веревочки проходили сквозь нее — дверь можно было открыть, только взломав печать. Закон наложил печать на дом, на его дом! Машина, проклятая машина!

О, закон действует быстро, когда требуется пожрать человека. Братья Кайн-Дахью предъявили свои права. Все-таки этого он не ожидал: он был таким аккуратным плательщиком, могли бы подождать…

Печать принадлежала полиции, и Джерард, захватив свой чемоданчик, отправился в полицейское управление. Он пришел слишком рано: полицейский надзиратель Брукс, в участке которого находилась Цветочная улица, еще не приходил. Джерард сел и принялся терпеливо ждать, хотя внутри него все бурлило от ярости.

Через час пришел Брукс.

— А, Джерард! — дружелюбно приветствовал он клиента. — Насчет дома? Что поделаешь, пришлось опечатать. Вы там что-то задолжали Кайн-Дахью. Судья Сайдахи распорядился очистить дом.

— Неужели нельзя было подождать моего возвращения? — сердито спросил Джерард.

— Я и решил ждать. А пока, до возвращения, опечатал.

— Так вот, я вернулся.

— Что ж, печать сниму. Вещи же придется убрать. Я обязан подчиниться приказу судьи.

— Дом мой — никуда я не уйду.

— Можете обжаловать. А вещи пока уберите. Там будет видно.

— Куда я их дену?

— Меня не касается… Сговоритесь с соседями… Сутки я дам.

— Это насилие! — возмущенно воскликнул Джерард.

— Тихо, тихо, Джерард! Такой положительный человек… Чего вы связались с забастовщиками? Кто вам мешал работать? Работали бы — вам дали бы отсрочку… Сами себя не жалеете.

— Видите, Брукс, есть вещи, которых полицейскому никогда не понять. Например, честь…

— Хороша честь, коли нечего есть… — усмехнулся Брукс. — Слишком много гордости на пустое брюхо…

— Я, Брукс, пришел насчет дома, а не за вашими поучениями…

— Приду в двенадцать…

— Побойтесь бога, Брукс! Где мне торчать полтора часа? Уже и в собственный дом нельзя?

— Раньше не могу, — сухо отрезал Брукс. Видимо, он был обижен непочтительностью Джерарда.

Джон в бешенстве схватил свой чемоданчик и выбежал на улицу. Куда деваться? Бродить по улицам? Пойти к соседям? Невозможно! Он опозорен. Из собственного дома выгнали. Стыдно на глаза показаться.

Он медленно пошел по направлению к своему дому. Встречались знакомые.

— А, Джон, вернулись?

Он молча кивал, стараясь не глядеть в глаза.

Некоторое время он просидел на скамье в своем саду. Ему казалось, что из всех окон, из-за штор, на него смотрят любопытные глаза соседей: вот человек, который не сумел удержать собственный дом! Какого черта, в самом деле, он должен торчать тут, у порога своего дома?

Он решительно подошел к двери, мгновение помедлил и вдруг рванул веревки. Печать треснула, куски ее отвалились на землю. Он отомкнул дверь, вошел внутрь и запер ее за собой на ключ.

Он переходил из комнаты в комнату, и острое отчаяние, как клещами, сжимало его сердце. Как, оставить, бросить все это, нажитое трудом, кровным трудом — все то, ради чего он работал, копил, отказывал себе? По какому праву? Нет, черт возьми, ни у кого не может быть такого права — отнять у человека средь бела дня его собственный дом! Собственность священна!

Что же делать? Обжаловать, сказал Брукс. Обжаловать? Чепуха! А машина? Да, да, машина, все — машина! Судья Сайдахи нажмет кнопки, повернет рычаг — и машина, приговаривая голосом Бурмана: "Свобода, свобода, свобода", выбросит его из дома вон! Нет, черт возьми, достаточно он был дураком, пора хоть немного уважать себя!