Уже в феврале [19] 39 г. чешское колесо стало раскручиваться все быстрее. Пресса помещала сообщения о пограничных инцидентах и эксцессах против немецкого меньшинства в Богемии [Чехии] и Моравии. В Прагу были направлены ноты. [Германский] посланник [Фридрих Айзенхольц], а также военный атташе278 — вызваны в Берлин.

Фюрер вновь неоднократно заявлял: он сыт всем по горло и больше спокойно взирать на это не намерен. Мне стало ясно: предстоит так называемое урегулирование вопроса об оставшейся части Чехии. Хотя фюрер окончательного намерения не высказывал и какой-либо даты не называл, я позаботился о том, чтобы ОКХ — если это вообще понадобится — обеспечило готовность к быстрому, ошеломляющему вступлению [в Чехию]. Фюрер в моем присутствии вызвал Браухича, обрисовал становившиеся все более невыносимыми условия для немецкого меньшинства в Чехии и заявил, что готов к военной интервенции. Он охарактеризовал ее, как «освободительную акцию», которая ни в коем случае не потребует применения вооруженных сил, выходящего за рамки уже отданных осенью [19]38 г. приказов. Поскольку мы, военные, в том числе и я, так ничего и не узнали насчет политической игры между Прагой и Берлином (хотя военный атташе постояшю докладывал мне), нам приходилось ограничиваться предположениями и считаться с возможностью таких дипломатических неожиданностей, какие нам уже несколько раз доводилось переживать. <...>

12 марта [1939 г.] последовал предварительный приказ армии и авиации быть готовыми к предположительному вступлению 15 марта в 6.00, однако не приближаться ранее этого срока к 1ранице на расстояние менее 10 километров. Никто из нас, военных, не знал, какими именно обстоятельствами должно быть вызвано это нападение.

Когда я в полдень 14 марта явился к фюреру в Имперскую канцелярию, чтобы получить инструкции для вермахта (готовность которого, согласно приказу, требовалось обеспечить на следующий день), тот лишь бегло сообщил мне, что вчера его попросил о беседе насчет напряженного положения [президент] Гаха279; он ожидает его прибытия в Берлин еще сегодня вечером. Я попросил согласия немедленно поставить вермахт в известность о том, что в данных условиях вступление пока откладывается. Гитлер это решительно отверг и заявил: его намерение вторгнуться на следующий день остается в силе при всех условиях — совершенно независимо от результата беседы с президентом Чешского государства. Но я должен с 21 часа находиться в Имперской канцелярии в его распоряжении, чтобы иметь возможность передать его приказы для ОКХ и ОКЛ280, т.е. окончательный приказ на вступление.

Когда я в 21.00 явился в Имперскую канцелярию, Пгглер закончил ужин; все собрались в музыкальном салоне, чтобы посмотреть кинофильм «Безнадежный случай». Фюрер пригласил меня занять место радом с ним: Гаха прибудет только около 22 часов. В этой среде и при данных обстоятельствах я чувствовал себя совершенно не в своей тарелке. Через 8—10 часов, вероятно, заговорит оружие, и это больше всего волновало меня в тот момент. Как можно сидеть вот так и смотреть фильм! Мысленно я был совсем не здесь и думал только о войсках, которые, находясь в местах своего расположения, еще не знали, что предстоит им утром.

В 22 часа Риббентроп281 сообщил о прибытии Гахи во дворец Бельвю. Фюрер пожелал, чтобы старый господин часа два отдохнул с дороги; он просит его к себе к 24 часам. И это тоже было непостижимо: к чему все это? Разве мог Гаха не понимать, что положение это — самое решающее для его народа и что оно, как я видел, не терпит ни минуты отсрочки? Что это: расчет или политическая тактика?

Гаха даже и не представлял себе, что с наступлением темноты еще вечером 14 марта личный полк СС Гитлера вторгся в Моравско-Остравский выступ, чтобы заранее обезопасить вит-ковицкие металлургические заводы от захвата поляками. Донесений о результатах еще не поступило.

В 24 часа появился Гаха, сопровождаемый своим министром иностранных дел [Хвальковским] и чешским посланником в Берлине [Маетны]. Фюрер в присутствии большой свиты принял его в своем кабинете в новой Имперской канцелярии. Кроме Геринга, там был и я. После вступительной беседы, во время которой Гаха подробно распространялся насчет своего прошлого на государственной службе в Австрии (эту ситуацию я постичь не мог), Гитлер перебил его словами: ввиду позднего часа пора перейти к тем политическим вопросам, которые привели Гаху сюда! Во время спора государственных деятелей (насколько помню, присутствовали Риббентроп и ведший протокол начальник личного штаба министра иностранных дел посланник Хевсль) мне два раза пришлось вступать в разговор. Первый — для краткого сообщения, что Витковицы без боя заняты лейб-штандартом СС. Пгглер удовлетворенно кивнул. Во второй раз я был вынужден предупредить о том, что время истекает, поскольку армия требует окончательного приказа: вступать или же нет. Недолго думая, меня отпустили: сейчас только 2 часа ночи; приказ будет отдан еще до 4 часов утра.

Спустя некоторое время Геринга и меня позвали снова; господа стояли вокруг стола, и Пгглер заявил Гахе: тот должен наконец решить, чего же он хочет! Пусть Кейтель подтвердит, что войска уже сосредоточены, и в 6 часов утра граница будет перейдена. Теперь все только у него одного [Гахи] в руках; от него одного зависит прольется ли кровь или же оккупация пройдет мирно. Гаха просил отложить ответ: он должен накоротке переговорить со своим правительством в Праге, ему желательно связаться по телефону. Пусть Пгглер задержит вступление. Пгглер отказался: Кейтель подтвердит, что это уже невозможно, войска сейчас подходят к границе. Прежде чем я смог или захотел что-либо сказать, вмешался Геринг и заявил: его люфтваффе на рассвете появится над Прагой, вернуть бомбардировщики он уже не сможет. От Гахи зависит, упадут ли бомбы на город или нет. Под этим массированным давлением Гаха заявил: кровопролития он ни в коем случае не хочет. Он даже обратился ко мне с вопросом: как ему немедленно известить свои гарнизоны и пограничные войска о германском вступлении и довести до них приказ нс открывать огня?

Я предложил незамедлительно подготовить проект соответствующей радиограммы для передачи в Прагу всем командующим [чешскими] войсками и начальникам гарнизонов. Геринг выхватил текст у меня из рук и проводил Гаху к телефону: для него уже была установлена связь. Я просил фюрера самым быстрейшим образом дать окончательный приказ ОКХ на вступление, но с категорическим запретом на ведение огня, как то приказано и чешской армии. Если же, несмотря на это, сопротивление будет оказано, следует немедленно начать переговоры и применять силу оружия только в самом крайнем случае.

Этот приказ сухопутным войскам был дан около 3 часов утра, т.е. для его исполнения повсюду оставалось еще три часа. У нас, военных, словно камень упал с сердца.

Тем временем Гаха передал в Прагу свои указания. Я увидел его совершенно обессиленным в кабинете фюрера, где д-р Мо-релль хлопотал над ним282. С чувством большого сострадания к этому старому человеку я подошел к нему и сказал: убежден в том, что с немецкой стороны не раздастся ни единого выстрела, соответствующие приказы уже даны, к тому же я не сомневаюсь, что чешское командование тоже будет соблюдать запрет на ведение огня и прикажет сложить оружие. Тем временем министры иностранных дел составляли протокол соглашения, для выполнения которого потребовалась новая встреча в кабинете Пгглера.