При таком количестве религиозного вооружения, заряженного, взведенного и готового выстрелить, столкновение мусульманской и христианской цивилизаций может показаться неизбежным. Но и в исламе, и в христианстве сильны мистические традиции, в которых опыт восприятия божественного побуждает относиться к представителям других религий, как к товарищам-паломникам, спутникам в таинственном путешествии к вечному и неописуемому. Мистики обеспечивают ресурсами мусульман и христиан, заинтересованных в том, чтобы если не перековать мечи на орала, то хотя бы держать мечи спрятанными в ножны.

Изучая христианство, студенты зачастую узнают о христианских философах больше, чем о мистиках. К примеру, католический философ Фома Аквинский (1225–1274) ввел Аристотеля в диалог с христианством, а также дал известное определение человеку как совокупности тела и души, которые разлучаются в смерти, но вновь воссоединяются при воскресении. Фома Аквинский также выдвинул ряд логичных доводов существования Бога, которые и по сей день остаются предметом споров. Однако как и другие великие религии, христианство породило мистическое направление, которое во имя великой тайны Бога скептически относилось к систематическому богословию и философии. Подобно нынешним пятидесятникам, древние и средневековые мистики ставили опыт выше догмы.

Ортодоксы рассчитывали на theosis, или обожествление («Божией милостью стать тем, чем Бог является по своей природе», – писал Афанасий Александрийский). Средневековые католики, такие, как Тереза Авильская (1515–1582), стремились к единству с Богом. Но так или иначе, христианский мистицизм подразумевал непосредственный опыт восприятия божественного. Христианские мистики прослеживали свои традиции вплоть до явления Иисуса охваченному экстазом Павлу и приближенности Иисуса к его Отцу, но периодами подлинного расцвета христианского мистицизма считаются Средневековье и Ренессанс. Подобно Блаженному Августину, который, как известно, молил Бога даровать ему целомудрие и воздержанность, «коими пока не обладал», святой Франциск Ассизский (1182–1226), гуляка и баловень из зажиточной семьи, обратился к «нищему житию» и единству с Богом в прославлении природы. Мистики-женщины, например, Юлиана Норичская (1342–1416), радовались женственному аспекту Бога. Майстер Экхарт (1260–1328) красноречиво высказывался о via negativa, «пути отрицания», ведущем к Богу, который находится за пределами пространства, времени и описаний, следовательно, о нем можно сказать, по примеру индуистских мыслителей, только «neti neti» («ни то и ни другое»). Даже Фома Аквинский признавал, что «проще сказать, чем не является [Бог], нежели то, что Он есть»48.

Безусловно путь от современного евангеличества и пятидесятничества к средневековому мистицизму долог и извилист: это путь от мегацерквей и убедительных проповедей в них о том, как голосовал бы Иисус, к Майстеру Экхарту. Но и Экхарт, и типичный пастор мегацеркви оба вовлечены в непрекращающийся христианский диалог о сотворении и распятии, о грехе и искуплении. Единственное преимущество пастора перед мистиком – простота его повествования: мы грешны, Иисус умер за наши грехи, и мы обретем спасение, если уверуем в Иисуса. Преимущество мистика перед пастором – в осознании, что порой не все так просто, как кажется. Иногда христианство невозможно выразить примитивными формулами греха и спасения, веры и труда. Мистик не видит ничего возмутительного и даже странного в том факте, что мать Тереза Калькуттская годами трудилась, не имея возможности даже представить себе присутствие Бога. Мистик понимает также, что сомнение неотделимо от истинной веры. Он знает это по той причине, что (как выразился Бог в Ис 55:8 по Новой международной версии, NIV), «мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои». Поэтому вера и сомнение – неизменные партнеры. Да, проблема христианства – грех, решение этой проблемы – спасение. Да, путь к этой цели – труд, или вера, или и то, и другое, по примеру святых или более заурядных «рыцарей веры». Но эти простые формулы никоим образом не подводят черту под тайнами главных символов христианства – Бога, Христа, Библии и Церкви. И большой вопрос гибели и процветания, смертности и созидания не только не получает ответа от веры (или, если уж на то пошло, от сомнения), но и по-прежнему ждет разрешения.

Религия или философия? (с. 118) Преодоление хаоса характером (с. 123) • Конфуций (с. 126) • Человечность и приличия (с. 129) • Мэн-цзы и Сюнь-цзы (с. 132) • Неоконфуцианство, новое конфуцианство и бостонское конфуцианство (с. 134) • Тигры Тайшаня (с. 138) • Стать человеком (с. 144)

Для многих жителей Запада конфуцианство по значимости сравнимо с китайским печеньем, в которое вложено предсказание. О конфуцианстве нам известно, вероятно, меньше, чем о какой-либо другой великой религии, а то, что, как нам кажется, мы знаем, нам не нравится. Конфуцианство – архаичные церемонии. Это бессодержательные ритуалы, банальные изречения, устаревший этикет и прочие средства поддержания статуса кво: жены кланяются мужьям, подчиненные пресмыкаются перед начальством, массы неизменно повинуются правящим властям. Можно ли представить себе что-нибудь более чуждое современности и ценностям гуманизма? Благодаря Просвещению и группе Beatles, мы радуемся новому и молодому, а Конфуций, который сам себя называл почитателем старины, велит нам уважать старших и умерших. В эпоху новомодных Эшли и Оливий конфуцианство встает на сторону допотопных Берт и Гертруд. Поэтому, делая выбор между конфуцианством и даосизмом, мы неизменно отдаем предпочтение свободе, спонтанности и естественности последнего. Если поискать в интернете имя «Конфуций», придется листать бесконечные страницы ссылок, начинающихся со слов «Конфуций сказал» (многие из которых почти непристойны или же смысл их убит какой-нибудь грамматической или синтаксической ошибкой), прежде чем доберешься до подлинных цитат. Напрашивается вывод, что само конфуцианство – анекдот.

Однако на протяжении длительного периода человеческой истории конфуцианство обладало более значительной властью, чем какая-либо другая религия. Можно почти с полной уверенностью причислить Конфуция к пяти наиболее влиятельным личностям в истории, зафиксированной в письменных источниках. И несмотря на то, что классические даосистские труды гораздо популярнее на Западе, «Лунь юй» (известный также под названиями «Беседы и суждения» и «Аналекты Конфуция»), авторитетный сборник высказываний и случаев из жизни Конфуция, конфуцианский аналог исламских хадисов, – одна из самых влиятельных книг мира. В сущности, ее власть над людьми со временем усиливается в большей степени, чем власть любых других писаний, – возможно, за исключением Библии. Конфуций еще до Сократа объяснил нам, что истинное знание – это знание масштабов своего невежества. Еще до Иисуса он же дал нам свою версию «Золотого правила нравственности» – «не делай другим того, чего не желал бы себе». Задолго до краха Уоллстрит Конфуций говорил: «Благородный муж знает, что такое нравственность. Низкому человеку известно, что такое выгода». Прежде чем мы полюбили романтические комедии Голливуда (и Болливуда), он советовал: «Куда бы ты ни шел, слушай свое сердце». И еще до импичмента президента Билла Клинтона Конфуций вопрошал: «Если ты не в силах быть честным и верным слову… можно ли рассчитывать хотя бы на то, что в ближайшем окружении не встретишь препятствий?»1

Некогда сторонние наблюдатели в один голос утверждали, что конфуцианство, по выражению немецкого социолога Макса Вебера, не просто помеха, а блокада на пути экономического развития2. Но теперь, с началом капиталистического бума в Восточной Азии, многие усматривают в послевоенных экономических чудесах в Китае, Японии и Корее незримую направляющую руку Конфуция. Да, Конфуций ценил знания выше, чем прибыль, а почтительность к родителям и преданность, акцент на которых он делал, могли способствовать развитию кланового капитализма в Японии и других странах. Но именно его упор на ценности образования стал мощной движущей силой недавних изменений в экономике Восточной Азии, именно конфуцианские ценности, такие, как трудолюбие, бережливость, преданность семье, обязательность и почтение к власти, выдвинули Китай вперед, помогли ему занять нынешнее положение крупнейшего мирового экспортера, основного покупателя долгов США и главного торгового партнера США, Европейского Союза и Японии.

Конфуцианство – западноевропейский термин XVIII века, которому в китайском языке соответствует выражение «жуцзя», или «школа ученых».

Под «учеными» здесь подразумеваются знатоки пяти классических текстов, составляющих конфуцианский канон: метафизической «Книги перемен» («Ицзин» или «И-Цзин»3) – руководству по предсказанию событий человеческой жизни по 64 произвольно выпадающим гексаграммам; исторической книги документов «Шу-Цзин» – сборника исторических сведений и речей великих мудрых правителей древнекитайских династий, подробно рассказывающих о достоинствах жизни, подчиненной добродетелям; поэтической Книги песен и гимнов «Ши-Цзин»; древнейшей антологии китайской поэзии; социальной Книги обрядов «Ли-Цзи», регламентирующей этикет, представляющей общество как идеальный союз, направленный на взаимовыгодное сотрудничество; и исторических «Весен и осеней», летописи конфуцианского княжества Лу, в которых подчеркивается важность коллективной памяти для создания стабильного общества4.