Темнота падает, словно ширма, словно мешок. Вот я вижу Маринку, вижу ее каштановые волосы, ключицы, вязаный свитер, локти, подбородок, глаза. И вот я не вижу ничего. Абсолютно. Я хочу закричать. Вытягиваю вперед руки, испуганно осматриваюсь в кромешной тьме, и, кажется, валюсь вниз, правда, не чувствую удара. В этом мраке нет стен, нет ему ни конца, ни края. Мне будто запихивают в горло тону кирпичей, будто кидают меня на дно безвольно странствующих волн, и я отнюдь не плыву по течению, а погружаюсь все глубже и глубже. На самое дно. Туда, где меня поджидает, возможно, скверная старуха. А, может, и не поджидает, а, действительно, ждет. И туда, где так светло, что ничего не видно. Ведь приятнее думать об ослепляющем глаза до черноты свете, чем о поглощающей их полной темноте.

Включаюсь. Вижу толпы незнакомых лиц, чьи-то глаза, руки, перекрестные дома, мосты, и вновь вырубаюсь.

Включаюсь. Сталкиваюсь лицом к лицу с каким-то человеком, однако у него нет ни рта, ни носа. Он смазан и похож на уродливую куклу, и меня тут же ведет в сторону от страха и безумной паники. Я пытаюсь сорваться с места. Пытаюсь заорать, позвать на помощь. И вновь вырубаюсь.

Включаюсь. И на этот раз оказываюсь там, где должна быть. Перед открытой дверью.

– О, боже. – Протираю руками лицо. Сдерживаю в груди рыдания и, пьяно пошатываясь, врываюсь в квартиру. Перед глазами до сих пор мельтешат черные пятна, и мне приходится остановиться, чтобы привести себя в чувство. Запускаю пальцы в волосы, выпрямляюсь и вдруг замираю: что-то не так. Что-то не так со мной. Растерянно рассматриваю свои кудри, хочу отыскать зеркало, стекло, да что угодно, как вдруг натыкаюсь на отца. – Пап. – Из меня будто воздух выбивают.

Трудно переключаться, когда в голове творится такое. Я, правда, пытаюсь жить с тем, что имею, как и говорила, но это, чертовски, сложно. Трудно не понимать, что происходит, не осознавать свои поступки, не обращать внимания на дырки то ли в памяти, то ли в сознании, то ли в воображении. А ведь, что смешно, доктора клянутся: проблемы с головой чаще всего психического характера. Стоит только перепрограммировать себя на новую волну, и жизнь тут же изменится! Однако каждый из них нагло скрывает этот сладкий рецепт перепрограммирования. А я, между прочим, с радостью бы отыскала его, пусть даже был бы он иголкой, и рыскать бы пришлось в стоге сена.

Отец заключает меня в медвежьи объятия. Отстраняется и смотрит в глаза так, как смотрит уже несколько лет подряд, будто жутко боится потерять.

– Пойдем?

– Пойдем.

Я привыкла делать все, что он мне говорит. Привыкла не сопротивляться. Я говорю себе, что от того наши поступки так идентичны, что желания абсолютно одинаковы. И в это легко поверить, ведь я заканчиваю его фразы, а он отвечает на незаданные мной вопросы. Мы можем молчать и одновременно говорить. Смотреть друг на друга и беседовать, не произнося и звука. И мне хочется быть для папы не просто дочерью, но и другом, ведь я знаю, как ему сложно. Знаю, что он не говорит, а внутри переживает и безумно скучает по маме. Скучает по ее помощи. По ее молчанию.

Садимся за стол.

– Как у тебя дела? – я отпиваю чай и вскидываю брови. У отца работа почти круглосуточная, а с этими моими «отключениями», я стала видеть его еще реже.

– Потихоньку. А ты как?

– Тоже хорошо.

У нас не принято говорить о моей болезни. Да и не только у нас, а вообще не принято. Я предпочитаю не поднимать данную тему ни с папой, ни с Маринкой, ни с кем бы то ни было еще. Слишком уж личное. Прямо до мозга костей.

– У меня в институте скоро экзамены начнутся. Сразу после нового года.

– Так еще больше месяца.

– Ну, для подростков это скоро. Поверь мне. Скоро – настало уже второго сентября.

– Хорошо, что это «скоро» никак не влияет на твою подготовку. Ты как садишься за тетради прямо перед сессией, так и продолжаешь это делать.

– Так и есть. – Мы усмехаемся. Папа никогда не отчитывает меня за плохую учебу – что греха таить, отчитывать-то не за что – и всегда обсуждает институт с некой долей иронии. Мол, ты вот будь хорошенькой девочкой, и я говорю это не потому, что ты плохая девочка, а потому что я твой отец, и я должен тебе говорить, чтобы ты плохой девочкой ни в коем случае не стала.
– Что у тебя завтра? Поздно будешь?

– А есть какие-то предложения? – он улыбается, и морщины на его лице тут же исчезают. Испаряются. Теперь на меня смотрит совсем другой папа: папа со старых фотографий, где у него пушистые, объемные волосы и смешные, высокие брюки. – Я могу приехать пораньше.

– А я могу выбрать фильм.

Киваем друг другу, будто скрепляем договоренность вербальным подтекстом. Теперь ничто не помешает нам завтра в очередной раз не спать до утра. И мы будем обсуждать фильм даже после его титров, и будем говорить, говорить, говорить…

Доедаю макароны и усмехаюсь:

– Вчера я скачала мультик – Принцесса Лебедь. Тот старый, помнишь? Который я в детстве могла каждый день смотреть. С лягушкой и черепахой…

– Помню, конечно. – Он закатывает глаза и смеется, - достала ты им тогда прилично.

– Так вот, я его включила, начала смотреть и вдруг подумала: черт подери, что я вообще делаю? Мне двадцать лет! А я смотрю мультик про принцессу, про говорящих птиц, да еще подпеваю песням. Это ведь ненормально. У моих однокурсниц совсем другие мысли в голове, да и мне пора, наверно, вырасти, пора переключиться на что-то иное.