Я рот обтер ему платком,

Запачканным в кровавой пене,

Потом согнул ему колени,

Потом укутал с головой:

"Лежи спокойно, Бог с тобой!"

И вот из досок сделан гроб,

Не призма, а столярный ящик.

И два солдата проходящих

Глядят на твой спокойный лоб.

Лежи! Кирка долбит сугроб.

Лежи! Кто ищет, тот обрящет.

Как жаль мне, что не твой заказчик,

А ты, вмороженный в сугроб,

Пошел по правилу влюбленных

Смерть обнимать в одних кальсонах.

А впрочем: для чего наряд?

Изменник должен дохнуть голым.

Лети ж к созвездиям веселым

Сто миллиардов лет подряд!

А там земле надоедят

Ее великие моголы,

Ее решетки и престолы,

Их гнусный рай, их скучный ад.

Откроют фортку: выйдет чад,

И по земле — цветной и голой

Пройдут иные новоселы,

Иные песни прозвучат,

Иные вспыхнут Зодиаки,

Но через миллиарды лет

Придет к изменнику скелет

И снова сдохнешь ты в бараке!

УБИТ ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ

Мой дорогой, с чего ты так сияешь?

Путь ложных солнц — совсем не легкий путь!

А мне уже неделю не заснуть:

Заснешь — и вновь по снегу зашагаешь,

Опять услышишь ветра сиплый вой,

Скрип сапогов по снегу, рев конвоя:

"Ложись!" — и над соседней головой

Взметнется вдруг легчайшее, сквозное,

Мгновенное сиянье снеговое

Неуловимо тонкий острый свет:

Шел человек — и человека нет!

Убийце дарят белые часы

И отпуск в две недели. Две недели

Он человек! О нем забудут псы,

Таежный сумрак, хриплые метели.

Лети к своей невесте, кавалер!

Дави фасон, показывай породу!

Ты жил в тайге, ты спирт глушил без мер,

Служил Вождю и бил врагов народа.

Тебя целуют девки горячо,

Ты первый парень — что ж тебе еще?

Так две недели протекли — и вот

Он шумно возвращается обратно.

Стреляет белок, служит, водку пьет!

Ни с чем не спорит — все ему понятно.

Но как-то утром, сонно, не спеша,

Не омрачась, не запирая двери

Берет он браунинг.

Милая душа,

Как ты сильна под рыжей шкурой зверя!

В ночной тайге кайлим мы мерзлоту,

И часовой растерянно и прямо

Глядит на неживую простоту,

На пустоту и холод этой ямы.

Ему умом еще не все обнять,

Но смерть над ним крыло уже простерла.

"Стреляй! Стреляй!" В кого ж теперь стрелять?

"Из горла кровь!" Да чье же это горло?

А что, когда положат на весы

Всех тех, кто не дожили, не допели,

В тайге ходили, черный камень ели

И с храпом задыхались, как часы?

А что, когда положат на весы

Орлиный взор, геройские усы

И звезды на фельдмаршальской шинели?

Усы, усы, вы что-то проглядели,

Вы что-то недопоняли, усы!

И молча на меня глядит солдат,

Своей солдатской участи не рад.

И в яму он внимательно глядит,

Но яма ничего не говорит.

Она лишь усмехается и ждет

Того, кто обязательно придет.

1949 г.

* * *

Меня убить хотели эти суки,

Но я принес с рабочего двора

Два новых навостренных топора.

По всем законам лагерной науки

Пришел, врубил и сел на дровосек;

Сижу, гляжу на них веселым волком:

"Ну что, прошу! Хоть прямо, хоть проселком…"

— Домбровский, — говорят, — ты ж умный человек,

Ты здесь один, а нас тут… Посмотри же!

— Не слышу, — говорю, — пожалуйста, поближе!

Не принимают, сволочи, игры.

Стоят поодаль, финками сверкая,

И знают: это смерть сидит в дверях сарая:

Высокая, безмолвная, худая,

Сидит и молча держит топоры!

Как вдруг отходит от толпы Чеграш,

Идет и колыхается от злобы.

— "Так не отдашь топор мне? Не отдашь?!

Ну сам возьму!" — "Возьми!" — "Возьму!.."

— "Попробуй!"

Он в ноги мне кидается, и тут

Мгновенно перескакивая через,

Я топором валю скуластый череп