Что ж, придется еще поработать… Главное, уже можно кое-что продемонстрировать… Придется пойти на эту уступку. Что поделать: его положение и так пошатнулось, а если и теперь, когда ему передали чертежи Грехэма, он будет тянуть, его смогут вообще отстранить. Поручат тому же Ундричу — черт их знает, где они его скрыли. А фотокопию записей они, конечно, оставили у себя.

Словом, основательно поразмыслив, Уайтхэч решил, что теперь поздно идти на попятный. Надо было раньше отказаться, не брать записи у Бурмана. Может быть, через месяц-другой он сам бы достиг тех же результатов…

Если бы они продолжали работать с Грехэмом вместе, они вместе достигли бы тех же результатов: вероятно, Грехэм внес бы больше — что ж, надо сознаться в этом перед самим собой, — но все-таки лучи они назвали бы «лучами Уайтхэча-Грехэма», Грехэм сам настаивал бы на этом… Правда, Чарли не хотел отдать их для войны. Но это предрассудки!.. А раз Чарли нет, нечего с ним и считаться…

Что случилось с Чарли? Бурман, вероятно, знает… Но как спросить так, чтобы не показать, что их игра разгадана? Признать, что понимаешь эту игру, значит, признаться перед ними в воровстве изобретения Грехэма!..

И тут сознание Уайтхэча возмущается. Нет, он не вор. Это Чарли изменил, ушел… Какое право имел он это сделать, когда Уайтхэч принял его, как сына, подготовил его, вложил ему в руки эту работу? Что с того, что Чарли, как более молодой, оказался сильней и талантливей? Без Уайтхэча он ничего не мог бы. И уйти — ради чего? Ради наивных мечтаний! Нет, это ты, Чарли, — изменник, вор, ты хотел украсть у Уайтхэча известность, славу!

Несмотря на этот убедительный монолог, предстоящий разговор с Бурманом был очень неприятен Уайтхэчу: себя легче убедить, что ты не мерзавец, чем убедить в этом другого, особенно если понимаешь, что тот, другой, тоже мерзавец и знает в этих делах толк!

— Скоро? — прямо спросил Бурман, когда Уайтхэч вошел к нему в кабинет.

— Потребуется еще работа, опыты… — осторожно сказал Уайтхэч.

— Недели хватит?

— Возможно…

— Отлично…

Уайтхэч откланялся, дошел до двери и, вдруг обернувшись, спросил:

— Господин президент, о Грехэме сведений нет?

— Нет. Очевидно, ему удалось ускользнуть.

Раздражение охватывает Уайтхэча: какой же подлец Бурман! Ведь он отлично знает, что Чарли не бежал, и все-таки клевещет!

Внезапно решившись, Уайтхэч говорит:

— Простите, но невероятно, что Грехэм, задумав бежать, оставил свои записи. Свои обвинения газеты основывают именно на отсутствии записей в квартире Грехэма. Но мы же знаем…

— Не все ли равно: бежал, похитили… — с досадой перебил Бурман. — Важно, что его нет. И, очевидно, надо расстаться с надеждой увидеть его.

— Грустно… — сказал Уайтхэч. — Он был мой любимый ученик. И мне не хотелось бы, чтобы его имя смешивали с грязью.

Бурман с удивлением посмотрел на Уайтхэча.

— Личные симпатии приходится подчинять более высоким гражданским чувствам, — наставительно сказал он. — Вообще же я вам сочувствую, — господин Бурман склонил голову. — Вы правы: это грустно. Ваш любимый ученик мог бы избежать неприятностей. Он сделал большую оплошность, покинув столь заботливого учителя.

Уайтхэч ушел, раздумывая над смыслом последней фразы: в ней, несомненно, заключалась злая ирония. Он кипел от негодования: Бурман толкнул его на подлость, а теперь издевается! И все так устроил, что у него, в сущности, и выбора не было.

Но это же отчасти позволяло Уайтхэчу оправдывать себя. Зато для Бурмана он не находил оправданий. О, он еще отомстит ему! И за подлость с чертежами отомстит, и за то, что он посмел оклеветать Грехэма. Что ж, он официально назовет изобретение «лучами У-Г» — кто посмеет помешать изобретателю дать любое название своей работе! Но на первой же публичной демонстрации он расшифрует эти буквы. Он расскажет, что Грехэм вовсе не бежал к коммунистам, его оклеветали, расскажет, как много помог его ученик в его изобретении, так много, что и изобретение он назвал не только своим именем но и именем ученика: «лучи Уайтхэча-Грехэма». Это будет хорошая пощечина Бурману!

И вот через неделю появилась новая сенсация: было объявлено, что лаборатория Уайтхэча нашла новый тип сверхмощного оружия: вскоре будет произведена публичная демонстрация открытых лучей. Газеты, понятно, напечатали воинственные статьи, бряцая новым оружием (да будет разрешено это выражение по отношению к такому оружию, как лучи!). Ораторы атомного красноречия, понятно, произнесли в палате и сенате соответствующие спичи, и наконец сама штаб-квартира господина Докпуллера объявила, что изобретателю присуждается Большая национальная премия имени Докпуллера. Это было знаменательное исключение: до сих пор премия присуждалась за открытия в области медицины и здравоохранения — в последний раз ее получил профессор Чьюз за «лучи жизни». Но в постановлении о награждении профессора Уайтхэча высказывалось твердое убеждение, что новое изобретение «поможет оздоровить международную обстановку» — очевидно, это и позволило зачислить новые лучи в рубрику медицинских открытий!