– Да, один Репнин – Лондон, другой – София… – продолжал свои расчеты сэр Джордж Бьюкенен.

– Все верно, – улыбаясь, подтвердил Репнин. – Первый – мой отец, второй – старший брат.

Бьюкенен наклонил голову, стараясь взглянуть на Репнина поверх очков:

– Теперь я и сам вижу: отец и брат.

Скотт нетерпеливо переступил с ноги на ногу, словно осведомляясь у посла, куда приглашать гостя – к журнальному столику в глубине кабинета или к письменному столу? Посол протянул над столом дрожащую руку – жест не столько державный, сколько немощно-склеротический, стариковский, но Репнин не садился – продолжая смотреть на Скотта, он точно хотел дать понять, что не сядет, пока тот будет стоять.

– Простите, но я хочу покинуть вас, – поклонился Скотт. – Хозяину надлежит быть среди гостей. А сегодня хозяин я.

– Да, да, разумеется, – заметил Репнин. – Особенно после того, как вы передали меня в столь надежные руки… – добавил он, улыбаясь.

Скотт пошел к выходу. Репнин опустился в кресло и взглянул на посла. Все шестьдесят четыре года, которые прожил этот человек, – годы странствий по белу свету, двадцать пять лет посольской службы в Токио, Риме, Дармштадте, Вене, Берлине, долгожданный пост посла в Софии уже в возрасте почтенном и, наконец, семь лет, прожитые в России, дороги, события, встречи, а вместе с ними и тревоги, нелегкий труд, сомнения, еще раз труд, изнурительный, расцвеченный радужным сиянием приемов и все-таки немилосердно тяжелый посольский труд, – все это выступило у него на лице. Что-то было в худых плечах, вздернутом носе, глазах, которые решительно отказывались смотреть туда, куда поворачивалось лицо, во всем этом что-то было жестоко-смятенное, на всю жизнь смешавшееся и, смешно так говорить о человеке, кроличье.

– Приходилось ли вам ловить себя на мысли, – улыбнулся сэр Джордж, и кончики усов приподнялись, – как ни тяжела ваша служба за границей, нет страны, которую вы покидали бы без труда, всегда немножко больно. Так было со мной в Болгарии. Так сейчас в России. – Он умолк и, сомкнув губы, опустил голову. – Вот так… кружится голова, как при океанской качке… Я мог бы отказать себе во многом, только не в прогулках по Летнему саду, но в последние дни я не могу добраться туда, хоть это и рядом. Нечего мудрить, просто пришла старость и нет сил.

Он передернул плечами и нетерпеливо передвинулся в кресле – просторно и холодно было в этом кресле, как в пальто, которое неожиданно стало свободным и потому не греет.

– Пришла старость, силы ушли, совсем ушли.

«Каким образом сэр Джордж сумеет перебросить мост к главному, ко всему тому, что должно явиться содержанием беседы? Не для того же, он пригласил меня сюда, чтобы говорить о старости?»

– Вы дипломат и должны понять меня: через две недели я буду в Лондоне. – Бьюкенен напряг плечи и положил на стол руки, свои руки, но было такое впечатление, что он достал из-под стола пару чужих рук, больших, неестественно белых, с сине-зелеными венами, выложил на стол эти руки я не знает, что с ними делать. – Через две недели я буду в Лондоне и увижу сэра Эдуарда Грея. Я знаю вашу жизненную позицию и осведомлен обо всех метаморфозах, которые в ней наметились. – Он вопросительно посмотрел на Репнина, а потом на руки, потом опять на Репнина и вновь на руки, кстати, они лежали неподвижно, становилось даже жутко, что они так непонятно мертвы, в то время как глаза, рот, уши находились в движении. – Тем больший интерес представляет для меня беседа с вами и… если хотите, ваше мнение. Повторяю, я не хочу воздействовать на вас, чем больше вы останетесь самим собой, тем для меня ценнее. Я… это Грей, а вы… это я. – Рука обнаружила признаки жизни. – Представили? И вот сэр Эдуард Грей задает вам вопрос, то есть не вам, а мне. Но вы… вы готовы ответить, оставшись самим собой?

Однако от Бьюкенена трудно было ожидать такой резвости мысли – вон как он повернул разговор. Для человека такого темперамента, как сэр Джордж, это, пожалуй, и не очень характерно.

Посол медленно разнял руки, сейчас перед ним лежали два кулака, руки пришли в движение, но все еще выглядели чужими – лицо серое, с рыжинкой, а руки снежно-белые.

– Полагаете ли вы, что русские отправляются в Брест, полные решимости договориться с немцами? – Он разжал кулаки и опрокинул руки ладонями вверх – ладони сейчас желто-белые, без кровинки. – Даже ценой жертв?

Репнин помедлил с ответом и вдруг ощутил, что торжественная тропа, которой Николай Алексеевич шел сюда, пресеклась и он намертво отрезан от того, что было его средой, его жизнью.

– Я не знаю, как поведут себя немцы, и не могу предугадать. Но если условия будут в какой-то мере приемлемыми, у меня нет сомнений, – Репнин взглянул на Бьюкенена – его руки все еще лежали вверх ладонями, – нет сомнений: русские выйдут из войны.

Бьюкенен сжал руки, сжал с необычной энергией, и Репнин вновь увидел на столе два кулака.

– Благодарю вас, – произнес Бьюкенен с чувством, видно, ответ Репнина перекликался в его сознании с чем-то таким, что уже было ему известно. – Еще вопрос: как, по-вашему, большевики относятся… к державам Согласия?

Репнин ждал этого вопроса – для сэра Джорджа Бьюкенена нет проблемы важнее. Вновь на какую-то минуту наступила тишина.

– Мне кажется, им нет смысла портить отношения с союзниками. Старое дипломатическое правило гласит: «Хорошая дипломатия не увеличивает числа своих врагов». – Репнин на миг умолк, ему послышалось, как где-то далеко-далеко, за Фонтанкой, за Литейным мостом, гремят выстрелы. – Заминку в брестских переговорах вызвало требование русской делегации не перебрасывать немецких войск с востока на запад. Не думаю, что это только жест.

Бьюкенен угрожающе пододвинул кулаки к Репнину.

– Но союзники… – Он запнулся, и без того бледное лицо стало белым. – Я хочу сказать, но союзники узнали о намерении нового правительства вступить в переговоры с немцами, после того как генерал Духонин получил соответствующее распоряжение.

Репнин молча взглянул на посла: даже в таком более чем корректном разговоре Бьюкенен не мог победить своей неприязни – она была сильнее опыта, выдержки, профессиональной гибкости, наконец.

– Я сказал, сэр, то, что думаю. Это мое мнение.