– Не могу сказать, – улыбнулся он в ответ и поставил стакан на стол.

Она допила свое вино. Он потянулся к кнопке вызова официанта, но ее палец успел раньше.

– Моя очередь, – заметила она. – То же самое?

– Нет. На этот раз, думаю, что-нибудь совсем другое.

Когда он пытался разложить по полочкам свою любимую, перечислить те ее качества, что привлекали его, выяснялось, что приходится начинать с чего-то общего – ее красоты, отношения к жизни, творческих способностей, – но, размышляя над прошедшим днем или просто наблюдая за ней, он обнаруживал, что его внимание ничуть не меньше привлекают отдельные жесты, слова, шаги, движения глаз или руки. И тогда он сдался – и утешился ее фразой: невозможно любить то, что ты понял до конца. Любовь, утверждала она, это процесс, а не состояние. Если любовь не движется, то, значит, умирает. Он не был в этом уверен; казалось, он нашел в себе спокойную, ясную безмятежность, о существовании которой даже не подозревал. Благодаря ей.

Немало значило и то, что она была талантлива – может, даже гениальна. Эта способность все время открываться с новой стороны, представать совершенно в ином обличье перед другими делала ее еще более удивительной. Она была тем, что он видел перед собой, – совершенная, одаренная, неисчерпаемая. Но все же он знал, что после смерти их обоих – выяснилось, что теперь ему удается думать о своей смерти без страха, – мир (или, по крайней мере, многие цивилизации) увидит в ней нечто совершенно иное: поэта, создателя смыслов, которые для него были только словами на листе бумаги или названиями, услышанными от нее.

Однажды она сказала, что напишет стихотворение о нем, но не сейчас – позже. Он решил, что ей хочется узнать о его прошлом, – но еще раньше он предупредил, что никогда не сможет сделать этого. Он не собирался исповедоваться перед ней: в этом не было нужды. Она уже освободила его от тяжкого бремени, хотя он и не понимал толком, как именно. Воспоминания – это истолкования, а не истины, утверждала она, а рациональное мышление было, по ее мнению, всего лишь одним из инстинктов.

Он чувствовал, как разум его животворно поляризуется, как мысли – ее и его – сближаются, как его предрассудки и заблуждения перестраиваются согласно магнитному полю образа, которым она была для него.

Она помогала ему, сама не зная об этом. Она лечила его, опускаясь в такие глубины его «я», которые казались ему недостижимыми, и вытаскивая занозы, оставленные в далеком прошлом. И это также было поразительно – ее способность влиять на воспоминания, настолько невыносимые для него, что он давно уже смирился с их все усиливающейся мучительной остротой. Она умела смягчать боль от этих воспоминаний, отсекать их и выкидывать прочь, но даже не понимала, что делает это, не представляла себе, насколько велика ее власть.

Он держал ее в объятиях.

– Сколько тебе лет? – спросила она в их первую ночь, ближе к рассвету.

– Я старше и моложе тебя.

– К черту загадки. Отвечай нормально.

Он скорчил гримасу в темноте.

– Ну хорошо… сколько живут на вашей планете?

– Ну… не знаю. Восемьдесят, девяносто лет.

Он вспомнил, что год здесь длится почти столько же, сколько в его системе.

– Тогда мне… около двухсот двадцати, ста десяти и тридцати.

Она свистнула и шевельнула головой, лежавшей на его плече.

– У тебя богатый выбор.

– Да, вроде того. Я родился двести двадцать лет назад, прожил из них сто десять, а физически мне тридцать.

Она рассмеялась низким гортанным смехом и взгромоздилась на него. Он почувствовал, как ее груди трутся о его кожу.

– Значит, я трахаюсь со стодесятилетним стариком? – весело спросила она.

Он положил руки на низ ее спины, гладкой и холодной.

– Да. Здорово, правда? Все преимущества опыта без всяких…

Она пригнулась и поцеловала его.

Он прижал голову к ее плечу, притянул поближе к себе. Она шевельнулась во сне, слегка подвинулась, обняла его, прижалась к нему. Он вдыхал запах ее кожи, дышал воздухом, обволакивающим ее тело, напитанным ею, насыщенным одним лишь благоуханием ее плоти. Он закрыл глаза и сосредоточился на этом ощущении, потом снова открыл, продолжая разглядывать ее спящую, прижал свою голову к ее голове, высунул язык и поднес к ее носу, желая ощутить поток воздуха из ноздрей: ему хотелось коснуться нити ее жизни. Кончик его языка и маленькая впадинка между ее ртом и носом – выступ и углубление, словно созданные друг для друга.

Губы ее раздвинулись, потом снова сомкнулись и потерлись друг о дружку; нос сморщился. Он наблюдал за этим с тайным наслаждением – ребенок, захваченный игрой в жмурки со взрослым, который прячется от него за краем детской кроватки.

Она не проснулась, и он снова положил голову на подушку.

Их первое утро. Серый рассвет. Он лежал в постели, а она тщательно исследовала его тело.

– Столько шрамов, Закалве, – сказала она, качая головой и проводя пальцем по линиям на его груди.