Мишель уже бежал к бабушке, чтобы просить ее поскорее послать за доктором.

Вечером весь дом знал, что мсье Капэ умирает. Доктор сказал, что он не проживет и двух дней.

В последнюю ночь никакие уговоры, ни даже гнев бабушки не могли заставить Мишу уйти к себе в комнату.

Он забрался с ногами в глубокое кресло, стоявшее около кровати мсье Капэ, и, не отрывая от его лица испуганных глаз, вслушивался в его предсмертный бред.

— Мишель, mon petit ami, [35] — шепотом подзывал его к себе француз. — Нужно скоро, скоро… закрывать от морос все деревья! Моя матушка их любит…

Потом внезапно лицо его меняло выражение и становилось торжественным.

— О французский народ!.. — бормотал он, вытягивая худую руку и бессильно роняя ее на одеяло. — Эт-то есть один великий народ! Пойдем, Мишель, пойдем! Вот это… и есть Бастилия!.. Но в ней никого уже нет!

Потом взгляд его начал блуждать по комнате.

— Где император?! — спрашивал он с отчаянием. И отвечал самому себе беззвучно: — Бежаль!..

За темным окном проплывали беловатые облака. Постукивал сторож в доску. В доме царило безмолвие.

Близился рассвет. Миша не заметил, как заснул.

Свет раннего утра, заглянувший в окна, бил в глаза от ярко-белого снега, который за ночь покрыл двор и крыши.

Миша проснулся, вздрогнул и быстро обернулся к кровати. Мсье Капэ лежал, вытянув свое худое тело, и на исхудавшем лице его застыло выражение какого-то небывалого покоя.

Эта первая смерть, которую Миша видел и пережил сознательно, причинила ему глубокое горе. Когда над небольшим могильным холмиком начали кружиться хлопья снега, падая на твердую, схваченную морозом землю, он не мог больше бороться со слезами и горько заплакал, прижавшись к бабушкиному плечу.

Посовещавшись с Мещериновыми и поговорив с родственниками и знакомыми, бабушка окончательно решила, что Миша будет учиться в Университетском благородном пансионе. Теперь оставалось только подыскать хорошего учителя, который подготовил бы его к вступительному экзамену.

Елизавета Петровна Мещеринова, не задумываясь, указала на Алексея Зиновьевича Зиновьева, надзирателя Университетского пансиона, преподававшего там русский и латинский языки.

Ненастье помешало в воскресенье обычной прогулке.

Миша с утра забрался к себе на антресоли и, закрыв дверь от любопытных мальчиков Мещериновых, старательно переписывал пушкинский «Бахчисарайский фонтан».

Вдруг в дверь просунулась голова Афанасия Мещеринова:

— Мишель, иди вниз скорее! Там тебя ждут!

В большой гостиной Елизавета Петровна и бабушка беседовали с каким-то гостем, который показался ему знакомым. Несомненно, он уже встречал его в этом доме и теперь сразу узнал спокойное и доброе лицо, обернувшееся к нему, волнистые русые волосы и взгляд — внимательный и доверчивый — больших серых глаз. Гость был средних лет, но от улыбки лицо его становилось совсем молодым.

Увидев Мишу, он улыбнулся.

— Мишель, — сказала бабушка, — Алексей Зиновьевич так добр, что согласился давать тебе уроки и приготовить тебя к поступлению в Благородный пансион.

— Если только он сам приложит к тому некоторое старание, — заключил приветливо Зиновьев, — в чем я, впрочем, не сомневаюсь. Не так ли? — И он крепко пожал Мишину руку.

Елизавета Петровна пригласила всех перейти в столовую, и там, за чайным столом, Алексей Зиновьевич сказал, что предполагает начать свои занятия с Мишей завтра же, но не по книгам, а прогуливаясь по Кремлю, чем привел в глубокое удивление бабушку и в великий восторг Мишу.

И вот он снова идет по Кремлю. Ему казалось, что он слышит и негромкую перекличку часовых на кремлевских башнях, и зычный голос бирючей, возвещавших царскую волю, и печальный звон колоколов, провожавших стрельцов на страшную казнь, и звуки набата, и крики бояр.

Когда по крутой каменной лесенке с истертыми ступеньками они с Алексеем Зиновьевичем взобрались на колокольню Ивана Великого, Миша остановился на самом верху, у оконного выступа, и медленно оглядел весь город, раскинувшийся у его ног, окаймленный кольцом далеких лесов. Алексей Зиновьевич посмотрел на взволнованное лицо мальчика и ласково положил руку на его плечо. Так они долго стояли, вглядываясь в очертания громадного города, в сияние его бесчисленных золотых куполов.

Зиновьев прекрасно знал Москву. Начав с Кремля, он перешел к истории Сухаревской башни, где в петровское время жил знаменитый Брюс, а позднее помещалась Навигацкая школа, и, рассказав о Петровском замке и о Марьиной роще, закончил историей основания Петровского театра, который был ясно виден сверху.

За обедом Миша так долго сидел, глядя в свою тарелку, что Елизавета Петровна спросила его с улыбкой:

— Что с тобой, Мишель? И почему ты вдруг совсем потерял аппетит? Ты слишком устал, наверно, от прогулки?