По щекам Отморской катились слезы, она никак не могла их сдержать, прикусила губу, отошла к забору. Пришлось пропустить один трамвай.

Леонид не знал, жалко ему Аллу или нет. Он с детства видел столько слез, что потерял к ним чувствительность. Разрыв ее с Ильей (муж он ей был или любовник — черт их поймет), новость с физкультурником вызвали у него полный ералаш в голове, а тут еще проклятые часы! Леонид то и дело беспокойно косился назад, на далекий двухэтажный кирпичный домик с обитым углом: не покажется ли оттуда разъяренный Илья? Теперь он его не боялся, потому что стоял у сточной решетки канализации и всегда успел бы незаметно спустить часы между ржавых прутьев. И все-таки скорей бы отсюда подальше. Не вовремя Алка раскисла. А в общем — молодец, выдержала, не осталась.

Когда сели в трамвай, подруги уединились на передней площадке прицепа, зашушукались; Алла стояла спиной к женщине-кондуктору, пряча красные глаза. Леонид охотно от них отделился: «Совсем заморочили бабы, лучше побыть одному».

Горе, конечно, у Алки, а кто виноват? Понятно, сейчас у нее камень на сердце, но ведь время все стирает... Как бы ему хотелось утешить ее, приласкать, ободрить! Теперь они будут жить в одном студенческом городке, в соседних корпусах.

От конечной остановки на пустыре до Гознака шли молча. Шесть часов назад в Замоскворечье отправлялись более оживленные. Под тяжестью узла Леонид вспотел, хотел пошутить, что у него «перегрелся мотор», и не стал: слишком у подруг был похоронный вид.

Проводив их до комнаты-цеха, Леонид сказал, что заглянет вечером, и ушел. Часы через карман жгли бедро, он все время ощущал, их тяжесть, гулкий стук маятника. Вот уж никогда ворованные вещи не мутили его совесть! Может, лишь в первые дни, когда становился на преступную дорожку. Леонида вновь потянуло остаться одному, и по уже сложившейся привычке он отправился бродить в Нескучный. Идя через лед, достал часы: золото замерцало в руке, бежала тоненькая стрелка, звонко тикал механизм. Он осторожно оглянулся: не видит кто? «Можно загнать, сотню монет за глаза дадут, чистыми. Ботинки разваливаются, купить бы новые. Хорошо бы за рюмочкой отдохнуть в ресторане от всей этой кутерьмы».

Леонид вдруг изо всей силы ударил часы о лед, они хрупнули, смялись и умолкли. Наступила громкая тишина. Он ударил еще раз. Поднял и зашвырнул далеко к тому берегу, в снег, покрывающий речной лед. Ему не столько было стыдно за то, что украл, сколько злость разбирала: опять не выдержал. Разве так расплачиваются? Конечно, для Ильи Курзенкова пропажа часов — чувствительный урон: собственник, «барин», пускай помучается. Его Леониду ни капли не было жалко. А попробует обвинить — он отопрется, и все. Докажи, предъяви улики. Злило его то, что все же отомстил он по- воровски, исподтишка, нанес удар тайком.

В одной чеховской повести Леонид вычитал, как интеллигент купеческого звания всю жизнь «выдавливал из себя раба». Вот так же, наверно, и ему еще придется годы и годы выдавливать из себя хама, Охнаря, блатняка. А сколько раз собирался жить по-новому! Тут еще Алка! Совсем освоился в институте, втянулся в занятия — и на тебе: весь покой к черту! Уж не «судьба» ли она его, как говорят в народе? Что Алка ему так въелась? Красота ослепила? Иль будущая слава (Леонид слепо верил в ее сценические лавры)? Или уж именно такой тип девушек властен над его сердцем? Если бы хоть не видел Алкины недостатки! Отлично видел — все равно они его не отталкивали.

Что его ожидает впереди? Будущее всегда смотрит на нас загадочной мордой сфинкса. Особенно в молодости, когда по венам бежит не кровь, а огонь и человек мечется, будто щепка в водовороте.

Выпавший недавно тонкий снежок хрупал под ногами на нечищеных дорожках. Звонко распевала синица занзибер — первая вестница весны, еще в мороз, в стужу, вьюгу извещающая все живое о тепле; самой синицы не было видно за холодными елями, замершими дубами, нависшими снежными кухтами. Зато рядом на одинокой березе Леонид разглядел безмолвную стайку удивительных птичек: небольших, белых, с черными плечиками. Откуда они? Как называются? Птички тут же вспорхнули, унеслись, и больше он таких никогда не видел в Нескучном.

— Дурак я, дурак, — прошептал Леонид, заметив, что сбился, забрел в снег. Он тряхнул кудрявой головой, выбрался на дорожку, обил с ботинок снег.

... Ни в этот день, ни в следующий ему не удалось увидеть Аллу Отморскую. Как выяснилось, ее переселили в Алексеевку, в общежитие рабфака.

XXXII

В конце февраля из Гознака совершилось «великое переселение народов» в только что отстроенный студенческий городок на Стромынке в Сокольниках. Новое громадное здание представляло из себя многоэтажный замкнутый четырехугольник, выкрашенный в желтый цвет, и показалось ребятам дворцом. Стены сияли нежнейшими колерами — от розового до салатного, двери блестели масляной краской, полы выглядели такими чистыми, что страшно было ступать, на окнах висели легкие занавесочки.

Осокин поселился в небольшой светлой комнате, в которой стояло всего четыре койки, застланные разноцветными, с каемкой, одеялами (это после шестисот в гознаковском цехе!). Возле каждой койки примостилась тумбочка, глаз ласкал стол для занятий, а из угла раскрыл свою раковину грифельно-черный репродуктор.

В общежитии имелся большой читальный зал, с журналами, шахматами, домино, столовая, на каждом этаже клокотал «титан», щедро оделяя студентов кипятком.

Через улицу, за высоким зеленым забором, тихо и важно гудели сосны громадного Сокольнического парка, ниже, в граните берегов, протекала мутная Яуза.