— Хватит, Охнарик, — сказал Двужильный. — Давай беги. Будем тут дожидать весточку.

— Есть, дядя Клим, — бойко, весело ответил Охнарь.

Пять минут спустя, чувствуя во всем теле собранную

— силу, приятную легкость в голове, он уже ходко шагал к ресторану «Золотой якорь». Теперь в случае нужды он готов был еще хоть три часа продежурить на морозце.

Сперва надо было узнать, что делается у воровок.

Швейцар не хотел было пускать Леньку в ресторан. Оголец помахал перед его носом червонцем и сказал, что ему только в буфет за папиросами. Деньги — всегда лучший пропуск, и, скинув кожанку, Ленька смело прошел в огромный зал.

Его оглушили звуки оркестра, сидевшего на небольшой, задрапированной голубым бархатом эстраде, звяканье рюмок, ножей, умеренный шум разговоров, шелест женского платья. В таком роскошном, богатом ресторане Леньке еще не доводилось бывать, и ему показалось, будто он все это видит на экране кинематографа. С расписанного красками лепного потолка спускалась ослепительная люстра, блестевшая золотом и хрусталем подвесков. Великолепные бра висели и на стенах, переливаясь яркими огнями. Всюду за столиками, заставленными вазами с фруктами, ярлычными бутылками, сидели смеющиеся разодетые женщины в открытых платьях, самодовольные бритые, гладко причесанные мужчины с красными затылками. Высоченные окна были затянуты малиновыми шторами, пальмы в кадках бросали неподвижные тени, всюду висели зеркала. Пахло духами, пудрой, жирными яствами, дымом дорогих папирос.

Вот как гуляют нэпманы. Что им недавно прошедшая революция?

Недалеко от эстрады Ленька отыскал взглядом сожительниц по квартире. С ними сидел всего один мужчина. Леньке была видна его словно бы наискось срезанная плешь, тщательно прикрытая жидкими волосками, складка на шее и широкая спина с покатыми плечами, обтянутая модным кургузым пиджаком.

Заметив пустое место невдалеке за столиком, Ленька сел и, когда подошла официантка, попросил пачку «Экстры», плитку шоколада и бутылку фруктовой воды. Ему надо было время, чтобы его заметили воровки.

На эстраде молодая, хорошенькая певица, стриженная под мальчишку, с красивым ярко накрашенным ртом, смелым разрезом коротенькой юбки, озорно подергивая плечами, подмигивая веселым глазом, пела:

Цыпленок пареный,

Цыпленок жареный,

Цыпленок тоже хочет жить.

Его поймали,

Арестовали,

Велели паспорт предъявить.

Со всех столиков на нее с жадностью посматривали подвыпившие мужчины. Сидевший перед Ленькой темногубый человек с большим восточным носом, сладкими глазами послал к ней официанта с роскошной коробкой шоколадных конфет. Передавая конфеты, официант что-то шепнул певице, указал на дарителя. Обладатель большого носа поднял волосатые лапы, блестевшие драгоценными перстнями, неистово захлопал. Певица взяла конфеты, глянула на него своими хорошенькими глазками, кокетливо улыбнулась, продолжала, изящно покачиваясь:

Я не кадетский,

Я не немецкий,

А я советский гражданин.

Оркестр лихо вторил ей, мешая звуки баяна, пианино и цимбал.

Все это очень нравилось Леньке. Он испытывал блаженное состояние и охотно просидел бы здесь всю ночь, не тревожь его поручение.

Снова он не знал, заметила ль его хоть одна из воровок. Глашка Маникюрщица пила из длинного бокала красное вино, с аппетитом ела отбивную: ножом и вилкой она орудовала, будто благородная. Их кавалер, или, как в Просвирниной квартире называли, «гость», обращался к ней редко. И разговаривал он и в первую очередь чокался рюмкой с Манькой Дорогой. Манька сидела лицом к Охнарю, но, казалось, совершенно его не замечала. Хоть бы разок, мельком, глянула. Он видел ее сильно обнаженные плечи, грудь цвета слоновой кости, окаймленные черным бархатом платья. Красивое скуластое лицо ее с резкими изломистыми бровями хранило надменное выражение, словно Манька милостиво разрешала мужчинам любоваться собой. Черные глаза с косым разрезом будто искрились, обжигали взглядом. Вид ее, казалось, говорил: «Я не скрываю, кто я. Но ведь хороша, черт побери? Попробуй купи, если хватит денег. Заласкаю». И Охнарю казалось, что вот этот-то ее вид особенно и взвинчивал мужчин: на Маньку действительно глядели из разных концов огромного зала. Когда заиграла музыка, к ней подскочил богато одетый мужчина, с изысканным поклоном пригласил на танец; Манька холодно отказалась.

Она тут же пошла танцевать с «гостем» и вызвала общее внимание всех столиков. Даже женщины следили за ее ловкими и, может, слишком рискованными движениями чуть пренебрежительно и завистливо. «Гость» не сводил с нее глаз, низко наклонялся к уху, словно обнюхивал, и все что-то нашептывал, а Манька загадочно улыбалась.

Кто-то пригласил танцевать и Глашку, однако ей было далеко до успеха товарки.

Оркестр умолк, со всех сторон раздались аплодисменты, публика потянулась за столики. Охнарь надеялся, что Манька хоть во время фокстрота или на ходу его заметит; она с прежним видом заняла свое место. Гость тут же предложил ей папиросу. Что такое? Глашка вроде видала его: во всяком случае, Ленька раза два поймал ее взгляд. Подадут они ему какой-нибудь знак?

Уходить было нельзя, фруктовую воду Охнарь выпил. Подошедшая официантка потребовала с него расчета, смотрела подозрительно. Он расплатился и тут же заказал пирожное «эклер» и стакан шоколада.

— Греться, что ли, пришел сюда, мальчик? — недовольно спросила его официантка.

— Мои деньги фальшивые? — вопросом ответил Охнарь. — Ваше дело обслужить.

Вероятно, официантка поняла, кто этот развязный мальчишка: нюх у ресторанных служек на этот счет сильно развит. Она не стала спорить и, лишь принеся новый заказ, поясняюще обронила:

— Позже еще больше народу подойдет, все столики потребуются.

— Засиживаться ночь тут не собираюсь.

Денег Охнарю на ресторан дядя Клим отвалил щедро, но оголец боялся их тратить. Широко кутить он еще не привык и полагал, что его похвалят за экономию. (Двужильный так и не спросил, сколько он истратил, а когда на другое утро Охнарь хотел вернуть сдачу, отвел его руку: «Оставь себе на ириски».)

Глазеть по сторонам надоело, да и не следовало, и, чтобы скоротать время, Охнарь прислушался к разговору двух мужчин, подсевших за его столик.