— Вас, видно, уважают и потому не отбирают часы? Он мнется, но вынужден согласиться… Задаю следующий вопрос:

— В чем заключается ваша борьба против фашистов? Помогаете ли вы партизанам?

Тут он начинает с «Видите ли…» — и мнет, и жует резину тысяч причин: «не успел… не знал…». Если бы он был настроен как патриот, то ушел бы на восток с тысячами людей его возраста и старше, шедших пешком, уезжавших на машинах, лошадях, даже на коровах, — и это с детьми, со скарбом. Он мог уйти в лес, в партизаны. Спрашиваю его об этом.

— Мне это не приходило в голову.

Меня внутренне это бесит — ему «не приходило в голову»! А пойти работать в комендатуру пришло в голову? А выделять и нарезать наделы колхозной земли фашистам — это ему пришло в голову? Спрашиваю:

— Что за землю вы меряете, кому ее дают? Землемер, не смущаясь, объясняет:

— Видите ли, у них, когда офицер получает два Железных креста, с ними он получает и право на сто гектаров земли на оккупированной территории.

То есть за проявленную активность награждается землей народа, который он убивал! А эта гнида во френче услужливо нарезает!

В тридцать восемь лет ему в голову не пришло уйти в партизаны, а дезертировать пришло в голову, и устроиться удобно в управе тоже пришло. Ходит играть в карты с немцами и ждет, когда разобьют Красную Армию и будет твердая фашистская власть. По его френчу я представляю, что до войны он где-нибудь в исполкоме был активным и советским служащим, носящим френч, чтобы удостоверить свою советскую принадлежность. Тогда одно лицемерие, теперь другое — карты и наверняка яростный подхалимаж с разговорами о культурной немецкой нации.

Сейчас он сидит и говорит так, как будто мы с ним, как интеллигентные люди, все понимаем, все тонкости и трудность его положения. Не выдерживаю и прямо спрашиваю:

— Родину предавал? Советскую власть предавал? Дезертиром являешься?

Он не ожидал этих вопросов, стал лепетать:

— Что вы, что вы, как я мог, я как все. А работать меня заставили, иначе могли в лагерь отправить… — Он даже мысли не допускает, что лучше в лагерь, чем сотрудничать с немцами.

Уже как дезертир он подлежит расстрелу, и у меня нет в душе сомнений, когда я пишу на полях протокола: «Расстрелять за дезертирство и сотрудничество с фашистами». Прошу подписать. Он отказывается. Приговор, конечно, по форме неправильный, но и времени нет, с минуты на минуту начнется бой и он тогда выиграет свою судьбу, свою жизнь, а я отпущу предателя своими руками, потому что времени не хватило найти свидетелей и обложить его неопровержимыми доказательствами, чтобы он понял, что лгать бесполезно, и подписал протокол. Я видел в ополчении, как глухой рабочий стоял на часах, он ничего не слышал, вся надежда была на глаза, в возрасте за пятьдесят пять лет он не то что в армии, он для работы в мирной жизни уже был инвалид. Со мной рядом шли старики-ополченцы, отмерив ногами триста пятьдесят километров до первого боя, неся груз в половину своего веса. А этому здесь, в лесах, в голову не пришло уйти от фашистов за первые сосны.

Начали подходить женщины. Выяснилось, что одна молоко несла в комендатуру, другая уборщица, третья на базар шла. Две последние показывают глазами в сторону солидного человека в каракулевой серой шапке, в бекеше из сукна с каракулевым воротником. Беру его на допрос.

Он, оказывается, врач, выкладывает трубку для прослушивания. В это время, к моему изумлению, партизан вносит охотничье ружье и патронташ, найденные в его саночках. Фамилия врача мне ничего не говорит, опять вся надежда у меня только на логику.

— Вы работаете в больнице, не правда ли?

Он соглашается. Теперь я осмотрительно прошу расписываться под каждым вопросом, на который отвечается утвердительно.

— Почему у вас свой выезд?

— Я главный врач, мне необходимо ездить к больным.

— Вас назначил бургомистр или немецкий комендант?

— Комендант.

— Почему из всех врачей назначены вы главным врачом?

Он мнется, ему неприятно отвечать. Оказывается, все врачи расстреляны.

— За что?

— Как коммунисты и евреи. Возникает вопрос: кто донес?

— Почему вы остались вне подозрений? Пожимает плечами:

— Не знаю.

— Почему, помимо должности и выездной лошади, у вас ружье и патронташ с патронами, почему вам разрешено иметь оружие?

Он утверждает, что оружие у него для самообороны.

— От кого — от гестаповцев или партизан? Он уклоняется:

— От разных бандитов.

Вспоминаю слова Шулыда: «Николай будет воевать не против своих, давших присягу, а против бандитов». Прошу подписаться под ответом. На вопрос, предавал ли он наших советских людей, отвечает отрицательно.

— Кем выдано разрешение на оружие?

— Комендантом.

— По вашей просьбе или за заслуги?

Молчание. Что он может сказать? И ему, и мне все уже ясно.

Прошу его подписать протокол. Допрос окончен. Вверху ставлю: «Расстрел». И опять моя совесть спокойна, я поступил правильно.

Весь диалог допроса и разделение нас на судей и подсудимых, все кажется сейчас ясным: я обвиняю их за предательство, они виноваты в измене родине; но одновременно я слышу перестрелку вдали, значит, все-таки пришло подкрепление к немцам и сработали наши засады; вот-вот бой переместится к нам, под стены этого дома, и судьба вновь станет слепой и сможет перевернуть все решения, и кто останется жив и кто будет мертв — неизвестно, мне надо напрячь все силы, чтобы не думать об этом и сохранить хладнокровие логики, которая является единственным моим оружием в обвинении. У меня нет свидетелей, у меня нет времени — только логика должна доказать вину или невиновность человека и помочь мне преодолеть страх, что я могу ошибиться, могу вынести неправильное решение. Но невольно мой слух ловит все звуки в ожидании боя, который, может быть, несет решение и моей судьбы.