— Может, он еще тебя на дуэль вызовет за то, что ты обидел Надежду Константиновну.

— Откуда знаешь? Старуха уже проболталась?

— Все знают, что она была в истерике.

— А он знает, почему? Как тебе кажется?

— Не знает. Она не сказала. Ведь ему было ночью плохо, паралич вернулся.

— Может, именно потому, что сказала… Кто-то из нас… у кого-то выдержки больше… похоже у него.

— А ты говоришь помрачнение. Я ничего не понимаю в «грузинском вопросе», но все говорят, что вы с Дзержинским не правы.

— А ты веришь «всем».

— Я знаю, каким ты можешь быть… нетерпимым. Подумай о своем характере.

— Ах ты ж, моя воспитательница! — обнял, похлопал по ягодицам. — Я подумаю, я крепко подумаю, но ты мне помоги, как жена, как друг. Я должен быть в курсе всего, что там у вас творится.

А творилось все время. То распоряжение готовить материалы по «национальному вопросу», то распоряжение той же Фотиевой прекратить.

Нервный разговор с Фотиевой Марией Ильиничной:

— Генсек ответил, что материалы без Политбюро дать не может (злобный взгляд Марии Ильиничны в ее сторону).

Мария Ильинична круто повернулась, ушла, вернулась с Надеждой Константиновной. Зря. Хотя у Лидии Александровны характер железный, все же она женщина и совсем скрыть свою неприязнь к Надежде Константиновне ей не удается. Правда, отвечает ей не так холодно, как ее золовке, но что-то едва уловимое в интонации выдает. И вообще последний месяц уверенности и сухости в ней добавилось. Иногда разглядывая ее остроносый профиль, Надежда отвлекалась на мысли неожиданные: знает ли эта женщина любовь земную, страдала ли от неразделенного чувства, обнимала ли кого-нибудь ночью. Ходили слухи, что она неравнодушна к Цюрупе, но это слухи, а в приемной распоряжалась поджарая, коротко стриженная начальница, мало напоминающая существо женского пола. К тому же Цюрупа с его белогвардейской породистой внешностью заставлял неровно дышать не одну служащую Рабоче-крестьянской инспекции. И все же особенно заледенела Лидия Александровна, когда Ильич начал диктовать свою работу «Как нам реорганизовать Рабкрин» — ведомство красавца, отца продотрядов Цюрупы.

Лишь иногда, во время совместных чаепитий вдруг, как дуновение теплого ветра в конце зимы, ощущались и доброта и душевность. Особенно если разговор шел о детях, жалела Васю, что мало видит мать и отца, интересовалась, заговорил ли, режутся ли зубки. Говорила, что похож на бабушку Кэкэ и еще любила намекнуть, что Иосиф в молодости был неотразим, так что выбор секретаря Аллилуевой совершенно понятен. Но и Владимир Ильич, судя по неуловимым интонациям воспоминаний, был тоже неотразим, жаль, что с Надеждой Константиновной у него вышла промашка.

Иосиф очень веселился, когда она рассказала ему о своих наблюдениях.

— Ну, конечно, женится он должен был на ней, она просто создана для него, совместное подполье еще больше подтвердило это и как он не понял? Вроде меня, который тоже не понял, что его революционная судьба — Маняша. На гимназистку польстился, а тот — на пышки. Курочки вы рябы, дурочки вы бабы. Митрофаны, истинные Митрофаны.

Зима волоклась медленно, сырая, с ледяными ветрами. В пальто можно было только перебежками по Кремлю — из дома в секретариат и обратно.

Мамаша, осмотрев свое изделие времён Февральской революции, сказала, что можно перелицевать и заново простегать ватную подкладку. Вот только ваты новой достать негде. Решили спросить у Маруси, которая владела обширным списком полезных людей. Правда, Сванидзе собирались в Тегеран, Марусе, конечно, не до ваты, но почему не попробовать.

Маруся ахнула, увидев драную подкладку с вылезающими клочьями ваты:

— Никакой перелицовки. Твой муж Генсек, ты — дама. У меня на Молчановке есть Матрена Акимовна, она одеяльщица, простегает в лучшем виде, а верх — возьмешь мое пальто. В Тегеране теплого не нужно. И потом, Надя, нужно носить корсет, извини, но после родов у тебя обмяк живот, поедешь со мной, это близко — проезд Художественного театра, чудная корсетница, и к Марсель Васильевне — за шляпой. За кружевцами в Царицыно к Поле Храповой вряд ли успеем, в крайнем случае оставлю свои воротнички, платье сошьём в Пошивочной ГОРТа.

— Мне надо только пальто.

Но Маруся наморщила курносый носик:

— Нет, в таком виде я тебя не могу оставить. Я виновата — запустила тебя, я и исправлю.

— Иосиф не даст денег на шляпу и корсет, это же дорого.

Но он неожиданно дал легко. Открыл ящик письменного стола:

— Бери, Татка, из моей заначки, бери, не стесняйся. Действительно ты что-то пообносилась.

Два дня носились с Марусей на машине от Молчановки, в Фалалеевский, оттуда на Ильинку, с Ильинки — все-таки в Царицыно к звероватой Поле, которая на робкую похвалу Надежды «Хорошие кружавчики» пробурчала презрительно: «Кружавчики! Это из Эрмитажа, им цены нет».

На этом поездки закончились, Надежде и так было невмоготу видеть синюшные от голода лица швей, раздеваться, стесняясь своего белья, одеваться, путаясь в рукавах, пуговичках, заходить в чужие квартиры, уставленные мебелью красного дерева со вздувшимися пузырями фанеровки там, где ставили горячие чайники. Маруся же чувствовала себя совершенно свободно.

— А эта чашечка? Какая прелесть? Попов?

— Корнилов. Обожаю Корниловские вещи, я вообще поклонница зеленого, это мой цвет. Сколько?