Существует, как я полагаю, общее мнение, что мужчин до определенного момента возраст только красит. Если так, то я уже начинаю свой спуск по этой параболе. «Увлажняй кожу!» — часто повторяла Конни в начале нашего знакомства, но я скорее сделал бы татуировку на шее, чем стал применять увлажняющие средства, а в результате цвет лица у меня теперь, как у Джаббы Хатта [1] . Уже несколько лет, как я выгляжу глупо в футболках, но, заботясь о здоровье, стараюсь держать форму. Я тщательно слежу за своим питанием, чтобы избежать участи отца, который умер от сердечного приступа раньше, чем следовало бы. Сердце у него, «по существу, взорвалось», как сказал его доктор — с неуместным удовольствием, как мне показалось, — а в результате я периодически совершаю застенчивые пробежки, во время которых не совсем понимаю, что делать с руками. Держать за спиной, наверное. Когда-то я с удовольствием играл в бадминтон с Конни, хотя она любила похихикать и подурачиться, находя игру «немного глупой». Обычное предубеждение. Бадминтону не хватает чванливого самодовольства сквоша, в который предпочитают играть молодые бизнесмены, или романтизма тенниса, но он остается самым популярным в мире ракеточным видом спортом, и играют в него спортсмены мирового уровня с инстинктами убийцы. «Воланчик может развивать скорость до двухсот двадцати миль в час, — не раз говорил я Конни, когда она стояла у сетки, согнувшись пополам. — Перестань хохотать!» — «Но у него же перья, — отвечала она, — и мне неловко ударять по этой штучке с перьями. Все равно что пытаться прибить зяблика». И она снова заливалась смехом.

Что еще? На мое пятидесятилетие Конни подарила мне красивый гоночный велосипед, на котором я иногда катаюсь по тенистым улицам, наслаждаясь гармонией природы и представляя, что сотворит с моим телом столкновение с грузовиком. На пятьдесят один год — это был костюм для бега, на пятьдесят два — маленький триммер для обработки ушей и ноздрей, предмет, который до сих пор ужасает и зачаровывает меня своей способностью глубоко жужжать в моем черепе, словно крошечная газонокосилка. Подтекст у всех этих подарков один и тот же: не останавливайся, старайся не стареть, не воспринимай жизнь как само собой разумеющееся.

Тем не менее факт есть факт — я достиг среднего возраста. Носки я теперь надеваю сидя, хожу в туалет по ночам и с прискорбием представляю свою предстательную железу как грецкий орех, зажатый между ягодицами. Мне всегда внушали, что старение — медленный, постепенный процесс, этакое сползание ледника. Теперь-то я понимаю, что все происходит мгновенно, как снег падает с крыши.

По контрасту моя жена в свои пятьдесят два года кажется мне такой же привлекательной, как в тот день, когда я впервые увидел ее. Если бы я произнес это вслух, она сказала бы: «Дуглас, это всего лишь слова. Никому не нравятся морщины, никому не нравится седина». На что я ответил бы: «Но ни то ни другое не явилось для меня неожиданностью. Я с самого начала предполагал, что ты будешь стареть у меня на глазах. Так почему это должно меня тревожить? Я люблю само лицо, а не лицо в двадцать восемь, тридцать четыре или сорок три. Само лицо».

Возможно, ей понравилось бы услышать все это, но я так и не решился произнести свои мысли вслух. Я всегда полагал, что еще успею, и вот теперь, сидя на краю кровати в четыре часа утра и больше не прислушиваясь к передвижениям грабителей, я понял, что, должно быть, опоздал.

— И давно ты?..

— Не очень.

— Так когда ты?..

— Не знаю. Не сразу. Во всяком случае, пока Алби не уедет учиться. В конце лета. Осенью, когда начнется учебный год?

И под конец:

— Могу я узнать почему?

Чтобы вопрос и в конечном счете ответ имели смысл, придется кое-что пояснить. Инстинктивно я чувствую, что мою жизнь можно разделить на два четких периода: До Конни и После Конни, и прежде чем я начну подробно описывать, что произошло тем летом, наверное, стоит рассказать, как мы познакомились. Как-никак это история любви. Любовь определенно в ней присутствует.

«Одиночество» — проблемное слово, такими словами легко не бросаются. Оно вызывает у людей чувство дискомфорта, за ним тянутся всевозможные неприятные прилагательные, как «печальный» или «потерянный». Ко мне всегда относились с симпатией, как мне кажется, с большим уважением, но иметь мало врагов — это не то же самое, что иметь много друзей, я не стану отрицать, что в то время я был если не «одинок», то, во всяком случае, сам по себе, вопреки всем моим надеждам.

Для большинства людей годы их молодости, от двадцати до тридцати, являются пиком общительности, когда они отправляются в реальный мир, полный приключений, строят карьеру, ведут активную и интересную общественную жизнь, влюбляются, погружаются в секс и наркотики. Я видел, что все это происходило вокруг меня. Я знал о ночных клубах и художественных галереях, концертах и демонстрациях; я видел чужое похмелье, одну и ту же одежду, в которой приходили на работу несколько дней подряд, поцелуи в метро и слезы в столовой, но я наблюдал за всем этим словно через армированное стекло. Я имею в виду конец восьмидесятых, которые, несмотря на все несчастья и беспорядки, казались мне довольно интересным периодом. Рушились стены, в буквальном и фигуральном смысле менялись политические лица. Я бы не стал называть это революцией или описывать как новый рассвет — в Европе и на Ближнем Востоке шли войны, наблюдались беспорядки и экономическая нестабильность, — но, по крайней мере, чувствовалась непредсказуемость, ветер перемен. Помню, как много я читал в цветных приложениях о Втором лете любви [2] . Для Первого я был слишком юным, а во времена Второго я как раз завершал диссертацию о взаимодействии РНК и протеина и сворачивании протеина во время преобразования. «Единственная кислота [3] в этом доме, — любил я повторять в лаборатории, — дезоксирибонуклеиновая». Эта шутка так и осталась недооцененной.

В общем, десятилетие подходило к концу, события происходили, но почему-то не здесь и не со мной, так что я на секунду задумался, не пора ли и в моей жизни чему-то поменяться и как мне этого добиться.

[4]

Берлинская стена все еще стояла, когда я переехал в Балхем. К тридцати годам я был биохимиком, доктором наук, и жил в маленькой полумеблированной, заложенной и перезаложенной квартирке недалеко от Хайроуд, целиком поглощенный работой и прорехой в бюджете. Будни и большую часть выходных я изучал обычную плодовую мушку, дрозофилу меланогастер, для моей первой работы после диссертации. То были чудесные времена в изучении дрозофилы, когда мы разрабатывали инструменты для расшифровки и манипуляции геномов, а в моей профессиональной, пусть не в личной жизни это был своеобразный золотой период.

Теперь я редко вижу плодовую мушку за пределами фруктовой вазы. В настоящее время я работаю в частном коммерческом секторе — «корпорации зла», как называет его мой сын, — отвечаю за исследование и развитие; звучит довольно помпезно, но, по сути, означает, что мне больше неведомы свобода и восторг фундаментальной науки. Сейчас я занимаюсь организационными, стратегическими и тому подобными вопросами. Мы финансируем университетские исследования, соединяя академический опыт, новшества и энтузиазм, но при этом следя за тем, чтобы наука имела практическое применение. Мне нравится моя работа, я хорошо с ней справляюсь, я по-прежнему посещаю лаборатории, но лишь затем, чтобы координировать и управлять молодыми людьми, выполняющими ту работу, которой когда-то занимался я. И я вовсе не какой-то корпоративный монстр; я знаю свое дело, достиг в нем успеха и обеспечил себе надежный тыл. Но теперь наука не вызывает во мне былого интереса.