— Он вбил себе в голову, что раз в год у него линька, — услышал он голос сверху.

— Это же ересь, — ответил другой. — Линяют только животные.

— Он думал, что благодаря линьке станет сверхчеловеком.

— Двойная ересь. Куда смотрела Академия?

— Он считал, что Академия его поддерживает...

— Тройная ересь! Академия поддерживает только коллективные заблуждения. Индивидуальные заблуждения она карает.

— Идиоты! — закричал НС.

6

Агафангел проснулся и попросил себя развязать.

Спал он на двух сбитых крестом досках, с разведенными в стороны руками. Служка отвязывал кисти рук, поглядывая на меня.

Я достала зеркальце, произвела ревизию лица и его окрестностей. Неплохо.

Стояла ночь, скучно трещали насекомые.

Я проникла сюда по всесильному удостоверению Центра мира. “Кто там?” — высунулось заспанное лицо монаха. “Антихрист пришел”, — ответили откуда-то сверху. “А, понятно”. Лицо исчезло.

Долго вели коридорами. В окнах иногда открывался двор; запах хлева, пера и шерсти. Сооружение, уже известное мне по данным аэросъемки, темнело в монастырском дворе. Последний проект отца Агафангела. Собирал уцелевших животных. Так называемых животных.

Десять лет. Десять лет я делала все, чтобы склонить его к миру. Предлагала должность Координатора конкурсов. Обещала назвать его именем Центр диффузии. Соблазняла, забрасывала к нему финалистов и финалисток, в слепящей росе эроса. Десять лет я добивалась от него того, чего когда-то в школе добилась за несколько бестолковых минут. Любви. Любви и подчинения.

За эти годы я успела изменить мир. Днем выступала на собраниях и научных советах, обосновывая тезис “Путь к идеальному обществу лежит через великую капитуляцию”; ночью, разламывая очередную кровать, вербовала соратников. Великая капитуляция была моей главной идеей. Простой, съедобной, высококалорийной. Чтобы создать идеальное общество, надо найти богатого врага и сдаться ему. Потом, чтобы заглушить вызванный капитуляцией осадок, объявить себя Центром мира и вселенной; наконец, постепенно уничтожить всех, кто помнил. Уничтожить тех, чья память разрослась, как опухоль. Для этого требовалось лишь немного пересмотреть эволюционную теорию...

Семь лет назад тихо, по-семейному был подписан договор о капитуляции. Никакой ненужной шумихи; после бессонной ночи, проведенной с похотливыми гостями с Окраин мира, мне хотелось только одного — скорее подписать и отоспаться. Пара просочившихся корреспондентов сделала пару бесполезных снимков (пленка была засвечена на выходе). Только мать зачем-то притащила свой хор и, пошатываясь, продирижировала долгим Ы. “Кто эта почтенная женщина?” — брезгливо спросили зарубежные гости. Я пожала плечами. Швырнув договор в сейф, закурила. Одним из пунктов значилось переименование всей территории Академии в Центр мира и утверждение остальных моих реформ. То, что Академия капитулировала, знали немногие.

В число этих немногих входил и Агафангел.

К тому времени его выгнали из Института биологии за эксперименты по расшифровке языка птиц. У него отняли здание церкви, которое должно было войти в новый Центр диффузии. Его задержали за хулиганство, когда он пытался помешать отправке баржи с животными и птицами, как это предусматривалось мирным договором. Но все эти булыжники судьбы чья-то рука заботливо оборачивала мягкой тканью, давая ему возможность передумать.

В те ночи, когда я была одна, я курила и разглядывала первые морщины, осенними молниями прорезавшие мое лицо. Я отворачивалась от зеркала, курила и хотела к нему. Хотела к нему все сильнее, до боли. Все остальные мои мужчины слипались в один комок, в один безумный хор, тянущий звук Ы. Только этим хором дирижировала уже я сама, пьяная от жажды познания. “Агафангел”, шептала я, задыхаясь, “Отец Агафангел...”

Каждое утро я как бы вскользь узнавала о нем. После изгнания из церкви живет в заброшенном монастыре. Возродил общину. Туда стекаются некоторые из ученых, отказавшиеся эмигрировать в университеты Окраин мира. Безумец постригает их в монахи. Там же, в монастыре, скапливаются животные и птицы. Последняя новость: он приступил в постройке сооружения для зверей и птиц.

Наконец, он заметил меня.

Поднялся с креста, сделал пару приседаний, деловито похрустел суставами.

— Зачем ты пришел, Академик?

— Поговорить.

— Говори, — Агафангел поднялся и отошел в конец кельи.

Стал умываться. Мальчик лил из кувшина.

— Итак, Агафангел, ты отказываешься признать, что мы находимся в Центре мира?

Агафангел, умытый, противно причесанный, смотрел на меня.

— У мира нет центра.

— А Земля?

— Земля вращается вокруг Солнца.

— И это, — смеялась я, — говорит служитель культа! Для чего тогда вы судили Галилея, сжигали...

— Судила и сжигала католическая церковь. В православном мире этого не было.

— Только потому, что в православном мире не могли появиться умы, подобные Галилею и Джордано!

Он возражал, но я не слушала. Смотрела на него чистым, прополосканным в ненависти взглядом. Разве важно то, что он говорит? Он не мой. Не мой — значит, немой. Каламбур. Я хорошо освоила игры в слова. Самые азартные игры, в которые играют мужчины: пастухи слов, воины слов, пахари слов.

Вспомнила, как боялась даже выглянуть в детстве из своего теплого мира запахов. Как прижалась животом к вору, переносившему меня через комнату. И первые слова входили в меня, и холод его ладоней долго таял на спине.