— Почему?

— Потому что никто не знает, что такое человек. Сколько было попыток найти определение. Все впустую. А то, чему нет определения, — это есть ничто. Кто выдержит быть этим ничто — да еще с мнительностью, амбициями... Я тоже пытался найти определение. Нашел самое простое, самое понятное. “Существо без перьев на двух ногах”. Ты слышал, что было дальше — они подбросили мне общипанного петуха с надписью “Се платоновский человек”. Видел бы ты, что творилось в Академии! Но потом... Этот петух, которого я из жалости оставил у себя в келье, стал расти. Расти, набирать в весе. Однажды ночью он залез ко мне на лежанку и, клюнув меня в грудь, захныкал: “Ма-ма!” Через несколько дней клюв у него отвалился вообще, остался только маленький шрам на губе. Только под мышками и в паху росли перья, но я сбривал ему их... Пока он не научился делать это сам.

— А потом?

— Потом он остался в моей Академии... Ты, кстати, видел его — сегодня он дежурит. Прекрасно всех усыпляет. Просто прекрасно.

Голос Платона то пропадал, то снова возникал в ушной раковине, шурша вроде тампона, каким из нее добывают серу. Иногда начинало казаться, что звук шел из лежащего на полу НСа. Тогда Старлаб снова склонялся над ним, зажимая нос. И губы НСа шевелились:

— Репетиция — это тоже очень ответственно…

Потеряв Платона, Старлаб стал бродить по саду. Дул ветер, яблони стряхивали плоды, и они катились, исчезая.

Вот на одной поляне Старлаб увидел Тварь. На руках у нее был маленький сатиренок; она гладила его и прижимала к теплому любящему животу.

“Бывают обстоятельства, когда любовь — единственный выход”, — подумал Старлаб. И вытянул руку, чтобы потрогать ночной ветер. Но ветер, не дав себя потрогать, отдернул лиственную портьеру и открыл еще одну поляну.

На поляне стоял Платон и беседовал с призраками. Это были призраки самого Платона, только разного возраста. Старлаб подошел поближе.

“Разве не слышали? — говорил один из призраков. — Они дали ему чашу с цикутой”.

“Да... — отвечал Платон, — в демократическом городе всегда найдут какой-нибудь демократический способ уничтожить философа. Слыхал я, конечно, и про цикуту. Вопрос этот я задал не для себя: видишь того варвара, скифа, который слушает нашу беседу? Он еще не слишком хорошо знаком с нашими обычаями. Ведь в землях, откуда он родом, философов не убивают. На них просто не обращают внимания. Так за что, говоришь, осудили Сократа?”

“Ты спрашиваешь это для себя или для того скифа?”

“Видишь ли, есть вопросы, одинаково мучительные и для эллина, и для варвара. Например, гуманное и справедливое правосудие. Только варвары страдают от его нехватки, а мы, эллины, — от его избытка”.

Старлаб не стал дослушивать, и пошел прочь.

“Я думал, — услышал он вслед Платона, — что хоть он расскажет правду обо мне...”

“А зачем тебе правда? — спрашивали голоса. — Правда — самый опасный враг истины, поскольку больше всего похожа на нее. Люби истину!”

“Я всегда любил истину, но от нашей любви рождались только чудовища!”

“Тише, тише! Разбудишь учеников...”

Ветви схлестнулись за спиной Старлаба. Ему показалось, что на него смотрит Обезьяна, улыбаясь гнилым ртом. “Обезьяна! — позвал Старлаб. — Ты где?”

Земля под ногами стала мягкой, как воздух; Старлаб полетел в мокрую пустоту.

Он очнулся в пустом зале.

— Обезьяна! Тварь!

Их сиденья были пустыми. На сцене тоже было пусто, пахло реквизитной палью; пудрой, осыпавшейся десятилетиями с лживых актерских лиц.

Руки были все еще прикованы к креслу. Старлаб пару раз дернул.

— Сейчас, сейчас, не дергай!

Сверху, стуча по железной лестнице, спускался человек в красной кепке.

Старлаб узнал его: осветитель конкурсов, МНС. Оттопыренные уши.

— Не дергай, говорю, не глухой! — МНС пробирался к нему сквозь ряды, виляя спортивным задом.

Они сидели в кабинке осветителя, пили кофе.

— Ну ты спал, я понимаю! — говорил МНС, разворачиваясь в кресле.

— Где собаки?

— Кто? Забудь. Ты с самим Платоном разговаривал, какие теперь собаки!

Старлаб поставил просвечивающий стаканчик на стол.

— Откуда... про Платона?

— Сверху сообщили. Знаешь, вообще-то это здорово. У нас тут ребята пытались, даже, знаешь, сеансы этого самого устраивали, я на одном был, и ничего, результат ноль. Вместо Платона, короче, тень какой-то старухи, стала жаловаться на пенсию. Мы говорим: а что, у вас там тоже пенсию платят? А она: да нет, не платят, и все такое.