Он рисовал ее - вначале маленькую фигурку, затерянную среди колонн и арок; потом ее лицо приближалось. Ее густые волосы постепенно заслонили собой тощие городские фонтаны, бившие из мраморных ртов и попок... Влюбленные ходили, сплетясь пальцами, и город от ревности подбрасывал им под ноги глубокие лужи. Но архитектор не обращал на них внимания и смеялся; днем он рисовал ее лицо, арки бровей, пинакли ресниц, сандрик челки, рокайль тончайшего уха - а вечером прижимался щекой, губами к этой стыдливой архитектуре... что? нет! он уже сказал - только губами, только щекой и губами. Она была девственницей. И он был им. Сумасшедшим девственником...

Он не то чтобы разлюбил ради нее город. Просто обнаружил, рисуя и лаская, что город заключался в ней, и не только город, но и предместья, и лезвия железной дороги, и обморочно-синее небо в горячих жемчужинах причудливой формы...

Перед свадьбой Анна исчезла.

Родня долго искала ее по всему городу; лаяли собаки. Не найдя ее, они сдали его, небритого, постаревшего, в желтый дом. И разошлись по своим квартирам и телевизорам.

Белый плащ, весь в штукатурке и битом кирпиче, случайно нашли через год прихожане церкви Фомы.

– Так я оказался в самом печальном заведении самого печального города.

Калиниченко продолжал что-то чертить пальцем на столе. Лицо Анны... или портал церкви Анны, что возле монастыря богомилов... или план дома умственных печалей, в котором архитектор провел свой горький медовый месяц...

– Сколько времени вы там находились?

– Я? Недолго. Совсем недолго. Меня выписали с благопристойным, хотя и редким диагнозом. Полисофобия.

– Что это означает?

– Дословно? Градобоязнь. Боязнь города. Полисо-фобия... Я не очень рвался уходить оттуда. Меня почти не обижали. То есть обижали только в рамках лечения. И главное: я познакомился там с очень... очень... как бы сказать... человеком... В общем, это был бывший градоправитель, господин Искандер. Лечился, кстати, от той же болезни.

Следователи приподнялись с кресел:

– Искандер, правитель времен Последней войны? Вы хотите сказать, человек, в честь которого названа одна из лучших площадей города, был сумасшедшим?

– А разве площади нельзя называть в честь сумасшедших? Он уже был старым, седым человеком. Полюбил меня - наверное, за мою историю. И рассказал мне свою...

...Палата в больнице Блаженных Братьев. На зарешеченном окне - растянутый огородным пугалом халат господина Искандера; сам господин, седой и голый, сидит на железной кровати. Рядом, по-турецки, - молодой Калиниченко. Рассказывает Искандер:

– Произошла эта глупость, значит, в один из последних дней войны. Тогда союзники - не знаю зачем - решили нас и весь наш город разбомбить. Повскакивали на свои самолеты, те - уже с бомбами, и летят.

Господин Искандер растопыривает толстые пальцы самолетиком и взлетает над своим оплывшим животом: у-у-у... Калиниченко угрюмо слушает, чертя пальцем на полу.

– Короче, подлетают и начинают бомбить. Ба-бах! ба-бах! Я в бункере с генералами сижу, все трясется, любовницы генеральские кричат... Глупость полная.

Калиниченко, переставая чертить:

– Как же? Бомбардировщики же не долетели! Сбили их... и бомбы - не на наш город упали, а мимо... я читал. И в школьном учебнике истории...

Господин Искандер:

– Учебники истории пишутся не для того, чтобы научить школьников истории, а для того, чтобы научить их привыкать к вранью... Долетели, дьяволы.

И бомбы старательно сбрасывали. Ба-ах - Армянский квартал всмятку... Ба-бах - бани Иезуитов горят... Что ты на меня таращишься - так и было, нам в бункер сверху докладывали... Сижу, пыль глотаю, хор генеральских жен и любовниц за стеной распевается во все матерное горло... И тут ко мне, знаешь, - господинчик такой, прямо из непонятно откуда выплывает. В лице бледность, одежда гражданская, но с какой-то подковыркой. Особенно парик на голове, какой, может, только в музеях и носят. Белый, и косичка сзади - очень смешная косичка. Вот он ко мне вежливо и подходит. Знаешь, кем представляется?

– Кем?

– А ты что глазами засверкал - догадываешься, что ли? Да... Я, говорит, дух этого города. Так мне в лицо и декларирует: дух. Тут, говорит, страшная мне неприятность вышла - бомбы летят и все исторические достопримечательности идут коту под хвост. Люди невиноватые гибнут... хотя людей еще нарожать можно, а шедевры архитектуры уже не нарожаешь, как ни тужься. Или же такай новодел получится, что им никто хоть под дулом пистолета любоваться не захочет. Поэтому, говорит, есть у меня к вам чисто деловое предложение. Я обещаю все с этой бомбежкой уладить и сохранить в прежнем виде, будто ее и не было. Как я это сделаю - уже моя забота. Только вы со своей стороны тоже будьте добры мне две вещи гарантировать.

Господин Искандер поднимается с железной кровати и подходит к окну, проверяя, надежно ли висит халат... Нагибается к Калиниченко, шепотом:

– Во-первых, говорит, ты из этого города больше никого не выпускай и никого не...

Не договорив, господин Искандер похолодевшими глазами смотрит сначала в окно, потом куда-то перед собой... Отпрянув, пытается спрятаться за сутулую спину Калиниченко. Повернувшись, Калиниченко видит трясущуюся улыбку господина Искандера... "Не отдавал я ему этих ребят, - быстрым шепотом стрекочет господин Искандер, - не отдавал я ему их, слышишь? Не я отдавал ему..." - и пытается спрятать за Калиниченко свое широкое, в накипи седины тело...