Шрифт:
Подъезд на секунду обрамил ее серебряной рамой из холода, запаха кошачьей мочи и треска счетчика.
— Сколько можно петь? — спросила Соат, отстраняясь от моего бесполезного поцелуя.
— О, пусть зефир ему несет, — отвечала снизу окоченевшая Вера, — страстный призыв любви моей... Сколько хочу, столько пою, дура, не твое дело... Пусть искупленьем станет он за тяжкий плен и гнет цепей...
Закрыл дверь. Соат, царапина.
Истошно тикали часы. Взял бутылку, выпил из горлышка.
— Надежда пусть проснется, — пела Вера, строя гримасы вслед уходящей Соат, — любви восторг вернется...
Кислый огонь горел во рту. Шумела и жалила неутоленная плоть. Пьяные пальцы нажали на кнопку диктофона:
— Хи! Хи-хи-хи-хи!
— Ха-ха...
В окне через двор двигалось красное пальто Соат. Хи-хи-хи. “Подожди... ты пожалеешь”, — почему-то вертелось в голове. Ха, ха!
Камень долетел до стекла. Тысячи трещин разбежались передо мной. Перелетев через плечо, камень упал рядом с коробкой конфет. Меня, к счастью, не ранило. Хотя потом пришлось долго вычесывать стекляшки из свитера.
...А из тапок у меня сыплется всякая ерунда: бумажки, резиновые ломтики. Представляете? Из тапок.
Еще линька у подушек началась. Весь пол в этих перьях, и на стол забираются. Вчера долго вылавливал перо из супа...”
Кассета пошла по второму кругу.
Забытый диктофон лежит на столе в пустом офисе “Сатурн Консалтинг”, и только соседний компьютер внимательно слушает его. Бывший компьютер Соат. По темному монитору ползут божьи коровки букв: “Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс. Ты просто великолепен”.
II
Пир
Двенадцать человек сидели в комнате и ели, иногда вставали и снова садились.
Сложно сказать, что именно эти люди накладывали в тарелки и что они дальше с этим делали. Было темно, и сама еда казалась подкрашенными сгустками этой темноты.
Смеркалось, пора была чем-то восполнять ушедшее солнце. Но свет все-таки не зажигали — люди не могли оторваться от тарелок, бросить недоеденное на произвол судьбы, пойти во мрак искать выключатель.
Чем темнее становилось, тем больше возрастала деятельность едоков, учащалось дыхание. Кто-то пытался говорить, но слова не могли выйти изо рта, набитого сгустками жирной темноты. Человек пытался бороться с едой, проглотить ее и освободившимся языком сказать что-то.
Но еда побеждала. Она уже владела и ртом, и горлом, а главное — руками, которые продолжали что-то накалывать, зачерпывать и направлять в глубокую нору между носом и подбородком.
Двенадцать человек пребывали в состоянии ужина; они были им довольны, но почему-то никак не могли от него избавиться, закончить его или прервать. Те, кто заканчивал, — начинали снова. Они вставали, произносили слово, которому их учили в детстве, и снова садились, не в силах бороться с видом накрытого стола.
Слово, которое они, дожевывая, произносили, напоминало полоскание для рта. Оно означало сытость и всхлип воды. Расслышать его было сложно. Даже соседи по столу его не слышали. Не только из-за темноты, но и из-за той пищи, которая уже сама вползала в них, расталкивая губы, щеки и обессиливший язык. Слова “спасибо”, срывавшегося вялыми пузырьками с двенадцати губ, никто не слышал. Казалось, не только рты, но и уши были залеплены едой.
Трапеза продолжалась. По ту сторону единственного окна, где раньше слоями лежали земля, горизонт и небо, — наступила окончательная, сосущая темнота. Она смешивалась с пищеварительной темнотой комнаты и обессиленная, сытая, валилась на паркет. “Спасибо”, — шептали над ней пульсирующие рты.
Росли и удлинялись куда-то вниз, в темноту животы. Стреляли пуговицы; разевали свои золотозубые пасти молнии на брюках. Трапеза продолжалась, подали сладкое. Торты и пироги айсбергами надвигались на едоков.
На самом большом, хищном торте было написано: “Справедливость”.
Алекс открыл глаза.
Свет скользкой лапшой хлынул в него.
Когда он успел задремать? Не высыпается. Письма съедают его сон.
Он сидел на диване. Ужин тяжелым шаром катился к своему завершению. За столом сидели Билл, Акбар, Соат, Митра. Еще — пара сотрудников посольства государства с неприличным названием; пришли на ужин со своим глобусом, долго объясняли, где находится их родина. Рядом с ними сидели представители какого-то министерства и с государственным видом накладывали себе жаркое.
Слева помещался совершенно опьяневший от еды гренландский профессор. Всю жизнь профессор занимался изучением справедливости, писал о ней холодные и массивные, как гренландские льдины, книги. За эти заслуги МОЧИ эвакуировала его из родной Гренландии и теперь возила по миру как своего эксперта. Профессор долго не мог понять, в чем заключается его миссия, но постепенно выработал безотказную тактику: он внимательно выслушивал собеседника, а потом проникновенно смотрел ему в глаза: “Да... Это хорошо. Но как у вас тут со справедливостью?”