Буду мечтать смотреть этот спектакль вместе с Вами. Со мной произошло, что редко бывает: я на всех генеральных и двух спектаклях смотрел пьесу с возрастающим интересом, с удовольствием, как будто бы сам никакого участия в ней не принимал.

Теперь у нас сильно занимаются «Врагами». Я еще не был ни на одной репетиции. Очень верю Кедрову[935].

Я здесь, в Ленинграде, останусь еще всего несколько дней, поэтому, если захотите мне написать, пишите в Москву.

491. Л. Д. Леонидову[936]

22 февраля 1934 г. Москва

22 февраля 1934 г.

Дорогой Леонид Давыдович!

Уезжал отдохнуть в Ленинград. И задержался там.

Отвечаю на Ваше письмо.

Теперь уже сомневаюсь, чтоб с Рейнгардтом могло что-нибудь выйти. Летом и в начале осени я принялся за это очень рьяно и послал Вам подробное предложение на «Сон в летнюю ночь» у нас и «Елену» в оперетке (не в моем Музыкальном театре, а в Государственном театре оперетты). И сговорился с дирекцией оперетки… Вы мне ничего не ответили. Очевидно, Вас испугал Константин Сергеевич сроками. А я здесь еще некоторое время поддерживал эту мысль. И в театре и в Правительстве. Уже даже закидывал мысль в Киев, Харьков. Чтоб и там он ставил… Но теперь столько работы в театре, что не найдется для этого дела ни сил, ни времени.

Досадно! Рейнгардт мог бы прожить здесь месяцев 5 – 6. А то и дольше[937].

Вы себе не можете представит, какая несовместимая разница между театральной жизнью здесь и в Европе. Во всех решительно отношениях! Насколько здесь все глубже, серьезнее, интереснее, обеспеченнее.

Я сдал почти одновременно — на расстоянии недели — две постановки: «Катерина Измайлова» — опера Шостаковича, {411} молодого гениального композитора, и «Егор Булычов» — пьеса Горького. Та и другая — с огромным успехом. В особенности опера. Это событие во всем музыкальном мире. Вот газета, в которой вся полоса называется «Победа Музыкального театра». Вот конец одной статьи в другой газете: «Именно в этом произведении театр им. Немировича-Данченко вырос в оперный театр крупнейшего масштаба». Вот третья: «Победа советской оперы».

Я уже давно не помню такого подъема, такой накаленной залы, как была у нас на генеральных репетициях, на премьере и на «общественном показе».

У меня там теперь великолепные голоса, отличные актеры, оркестр в 90 человек. Проект постройки театра уже утвержден. Правительство ассигновало девять миллионов. На месте начаты работы: Тверской бульвар, бывший дом градоначальника. Дом уже разбирается… Театр строится огромный, на 1 600 зрителей[938].

До лета мне предстоит выпустить еще: в МХАТ «Грозу» Островского, новую пьесу Киршона[939], «Враги» Горького, а в Музыкальном театре «Травиату». Только бы хватило сил!

Всего в письме не расскажешь — столько дела!

Летом, надеюсь, встретимся!

Насчет долга. Милый Леонид Давыдович! Получить сейчас валюту нет ни малейшей возможности. Иначе я давно бы сам Вам выслал. Как нарочно, Павлова, по-видимому, попала в лапы директора, который выбросил русский репертуар.

Появилась новая (тысяча первая) надежда получить что-то через Бертенсона в Холливуде. Первое, что будет в этом случае сделано, — перевод Вам моего долга.

Но вы не горюйте: целее будет! Понадобятся Вам и потом, и потом…[940]

Сердечно Вас любящий Вл. Немирович-Данченко

Катерина Николаевна и я шлем Юлии Карловне и всем Вашим самые нежные чувства.

А может быть, весной встретимся уже не в Берлине?!.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

{412} 492. Из письма К. С. Станиславскому[941]

Февраль 1934 г. Ленинград

Дорогой Константин Сергеевич!

Пишу Вам из Ленинграда, куда приехал на несколько дней, передохнуть от работы. Извините, что письмо диктую. Во-первых, я почти совсем отвык писать сам, а во-вторых, стенографистка не из наших и потому ни в какие секреты не посвящена.

Только что сдал «Булычова».

… Спектакль, как Вы знаете, был для нас очень ответственным. Работали много, очень внимательно. Репетиции шли, я бы даже сказал, с большим подъемом. Атмосфера на репетициях была превосходная в смысле большой дисциплины и отзывчивого отношения ко всем моим замечаниям и указаниям. Но работа была длительная. Дело в том, что, как я Вам предсказывал, Леонидов пошел совсем не по той дороге, по которой мне хотелось вести пьесу. Бог знает с чего, он решил, что эта пьеса написана на тему о смерти. О смерти вообще. Будто бы даже тут что-то есть от «Смерти Ивана Ильича». И сразу же он себя наладил на очень мрачный тон. Сразу начал репетировать Булычова угнетенным и дряхлеющим. А я хотел — сильным и несдающимся. Да и Горький предупреждал: «Пожалуйста, совсем не надо давать больного».

И другие лица Сахновский повел так, что мне пришлось довольно долго спорить с ним. Как Вы знаете, и с юоновской планировкой я не совсем сходился. Но, повторяю, все относились с такой энергией и с таким рвением, что дело наладилось довольно быстро. Усложнение было только с Леонидовым. Мы даже с ним сговорились, что одновременно роль будет готовить и Качалов, а может быть, и Москвин. Леонидов на это пошел очень охотно. После переговоров и нескольких репетиций я даже дал ему двухнедельный отпуск.