– Это потому, что у тебя противовес большой. Вон какая толстая. Кто тебя вытащить сможет, если куда-нибудь сверзишься?

Муся молчит.

У нее длинные косы. Прямо Василиса Прекрасная – еще бы кокошник этой Муське на голову!

Не дождавшись от нас сочувствия, она уходит.

Я смотрю ей вслед.

У нее медленная походка.

Ее флегма раздражает.

Я смотрю на ленивую, извилисто-спокойную, толстую', сытую ее косу и думаю, сколько нужно времени, чтобы следить за этаким добром. Я представляю, как она моет голову, и горы мыльной пены вокруг, и чувственное расчесывание влажных прядей перед зеркалом, неторопливое, обстоятельное… И начинаю злиться. Кому нужна эта краса времен Ивана Калиты? Ритм времени и его требования диктуют нынче простой и удобный покрой одежды. Простые и удобные прически. Девушку с косами сейчас даже на работу не везде возьмут. Разве для съемок в кино, если у нее окажется талант.

Нет, мне не жалко Мусю Топорик.

И я начинаю думать о Кате. Вообще-то думать о ней я почти не перестаю. Но день так уплотнен, что из-за мелкой беготни я не имею возможности сходить к девушкам поболтать, а за обедом многого не скажешь.

Но вот опять утро – и мы уже в пути. Мы очень рано вышли, еще затемно. Дорога длинна и трудна, а днем начнет припекать.

Мы основательно завьючены – кроме того, что должно нести из бивачного и прочего снаряжения, у каждого из нас есть личное барахлишко. Без него тоже не обойдешься, без какого-нибудь запасного свитера.

Светает, и на снежнике явственно видны следы медведя: пропер тут мишка напролом, но не без ума, – чувствуется, что альпинист он божьей милостью.

Почти не разговариваем: трудно.

И вдруг кто-то впереди – по-моему, Володя Гришечкин – очень проникновенно заявляет:

– Братцы! Братцы, я скоро откину сандали. Я больше не могу.

В ответ – ни слова. Мы ему верим. Ему с непривычки ой как достается! Но он здоров – кровь с молоком. К тому же освобожден от излишнего электричества. Подъем осилит за милую душу.

Володя думает, что мы ему не верим, потому и молчим, не бросаемся на помощь. Ом заводит свою пластинку опять. Но вот его уже не слышно – втягивается, вероятней всего, потому что по сторонам маршрута нигде не видно «откинутых сандалий».

На мой взгляд, задешево он собирался их откинуть. То ли еще будет – если не сегодня, то чуть попозже! Этот перевальный поход – он, в сущности, вроде разминки: чуть посложнее (все-таки с грузом) панорамного восхождения.

Вот и привал – на валунах, лобасто выпирающих из-под слежавшегося крупнозернистого снега. Это уже не первая передышка на пути к седловине, через которую нам нужно перевалить. Но на сей раз мы отдыхаем с чувством, и Персиков для начала «определяет стороны света»:

– Женщинам по своим делам на запад, мужчинам – на восток!

Едим, что послаще: сгущенное молоко разбавляем снегом, кисель-концентрат подвергается той же разжижающей обработке – подкисленная жижа питательна и утоляет жажду. Грызем чернослив…

Такая вот наша жизнь. Мясом не побалуешься.

Не успели как следует понежиться, подзагореть, пользуясь высокогорными условиями и приятным местечком, как тот же подтянутый, весь в струнку, Персиков звонко возвещает:

– Прошу закрыть свои голые телеса и приготовиться к движению!

Тут, собственно, уже мало остается пути – часть долины, протяженный склон, покрытый осыпями крупной пластинчатой щебенки… Идти по этим пластинам даже удобно, хотя и опасно: нарушишь одну – поползут все. Чуть прикасаемся к ним носками ботинок, сдерживаем дыхание – кажется, стоит только освободиться от рюкзаков, и тотчас взлетим мы над этим склоном подобно духам.

Неподалеку ждет нас так называемая «зеленая гостиница». Никакой гостиницы, конечно, нет и в помине. Это уютная, плоская, как тарелка, ложбина за перевалом. Она плоска до невозможности, она лыса: ничего, кроме чахлой травы. Нет дров.

Чтобы не возиться с примусами – их мало, разбредаемся кто куда в поисках топлива. Точно так же несметные полчища альпинистов искали здесь дрова до нас.

Ломаем чахлые карликовые прутики рододендронов. К сожалению, их тоже основательно повыдергали.

Все устали, и варить обед никому не хочется.

– Есть предложение жрать томат просто так. А крупу экономить,- говорит Ухо, горло, нос.

Тутошкин, растянувшись на камне и выставив пузо для солнечного обогрева, лениво советует ему:

– Кончай дурью маяться.

Он староста: ему нужно только скомандовать… Приценивающе смотрит на Самедову.

Но Катя отказывается.

– Я не умею варить, – стеснительно говорит она.

– Как это не умеешь? – грозно вопрошает Тутошкин.- Учись, если не умеешь!

Но Катя только пожимает плечами, явно игнорируя слова старосты. И впрямь видно, что в деле варки обеда ни таланта, ни энтузиазма она не проявит.

Какая-то она вся самоуглубленная. Мало смеется. Мало разговаривает. Не принимает участия в шумных забавах. Будто готовит себя к чему-то необычайному, что без остатка потребует всей ее энергии, даже той, какую она может нечаянно израсходовать, болтая, хохоча и дурачась с подругами.