Потом мы лежим на пригорке в траве. Я не знаю, как так получилось, что мы ходим повсюду вместе. Вот и сейчас вместе ушли из зала, где неистовствовал над пинг-понговым столом мелкосуставчатый ломкий человечек.

Катя лежит, кусая соломинку. В верхних зубах у нее просвет, легкая щербатинка. Мне эта ее игра соломинкой что-то и кого-то напоминает. Ну да, конечно. Кафе «Националь» в Москве, или «Отдых», или «Красный мак»… Моя жена – моя бывшая жена, – потягивающая через соломинку кофе-гляссе, ковыряющая ею липкий шар мороженого.

Я не хочу думать о жене. Я давно позабыл о ней. Меня удивило, что она легко оставила мне сына. Хотя и обрадовало. Как-никак, а все эти годы я не был одиноким; со мною рос сын…

Родился я в городе, но потом жил в деревне, и соседская девчонка Людка, по-видимому, чуточку в меня влюбленная, то и дело поддразнивала меня «красной шапочкой». Она имела в виду берет, тогдашний едва ли не единственный головной убор городских девушек. «Красная шапочка» была уже символом, так сказать.

И хотя за склонность к подобной символике я порядком вздрючил Людку, она не унималась, она готова была лечь костьми за свой «идефикс». Она как бы чуяла, что рано или поздно придет в мою жизнь эта городская – в красной шапочке. Придет – и наломает в ней дров. Жениться бы мне лучше на Людке – по крайней мере была бы верная и не привередливая жена.

И, посудив обо всем этом вскользь, я говорю чужим скрипучим голосом, явно рассудку вопреки:

– Давай поженимся, Катя…

Я стараюсь сказать это так, чтобы – по выбору – она могла посчитать мои слова либо шуткой, либо принять всерьез.

Она принимает их всерьез – как мне и хотелось. Соломинка застревает у нее в зубах.

– Это что, признание в любви с первого взгляда? – спрашивает она, медленно приподнимаясь на локтях.

– Нет, зачем. – отвечаю я, трудно справляясь с дыханием. – Мой субъективный опыт показывает, что как только смазливая рожица, так и объект для любви с первого взгляда. А почему бы и нет? Почему бы мне не полюбить вон ту белобрысую латышку, которая всегда и везде ходит с пластмассовым Буратино? С талисманом, что ли?.. Или теннисистку Нелли Чапаеву?.. Я их всех люблю с первого взгляда. А со второго могу и разлюбить.

– А жена?

– Что жена?

– Жену тоже разлюбил?

– Не знаю. Скорее всего, я и не любил ее. Но она ведь сама от меня ушла.

Катя усмехается.

– Морально разложившийся ты.

Я говорю с ожесточением:

– Ну да! Морально разложившийся коленками назад

Катя суровеет, усмешка сходит с ее губ.

– Я не хотела тебя обидеть.

Мы долго молчим.

– Как ты можешь так, – вдруг говорит она, совсем приподнявшись, – как ты можешь, ведь тебе уже за тридцать и у тебя сын… и ты предлагаешь мне брак?!

Мой голос сух, так что даже слова в горле застревают.

– Ты ведь тоже… можешь. Тебе девятнадцать, но ведь ты не гонишь меня. Ты-то можешь?

Она вновь опрокидывается на спину и закрывает глаза. Ее тело почти утопает в траве.

– Могу, – говорит она твердо. – Я могу, потому что у меня никаких нет ни перед кем обязательств. Я могу, но, верно, не хочу быть мачехой. Из меня скверная получится мачеха. Подумай сам: какая из меня может быть мачеха?.. В мои-то годы?..

Я встаю, собираясь уходить. У меня нет желания продолжать этот разговор. Зачем? Она права, эта малышка. Нужно соображать здраво…

Не шевелясь в траве, Катя уговаривает меня тихо:

– Насмотрелась я всякого, Юра… У соседей. У подруг. И поняла, что любовь – она вовсе не удовольствие, она прежде всего обязанность. И перед собой и перед тем, кого любишь. А я такая, какая есть, – вот даже варить не умею, не тянет меня к этим всяким горшкам. Вот что-то бы я сделала, а не найду – что! Только пойми меня верно, Юра: я хочу любви, но прежде я хочу понять самое себя, ну, как-то душевно определиться, что ли…

Великое дело – свободный день, если провести его с толком. Но нынешний день – весь его остаток – проходит бестолково.

В одиночестве смотрю, как – точно по вчерашнему маршруту – опускается за частокол елей солнце. Оно обуглено по краям. И запекшаяся эта обугленность безмолвно вопиет на подлинявшем за день анилине небес. Точно какой-то великан-альпинист небрежно ткнул в небо великанью папиросу и прожег небесный плат насквозь.

Я говорю самому себе вслух:

– Если ты рассчитываешь на любовь в дистиллированном виде, книжно-классическую, то это глупо, дорогой мой. В наши-то дни…

И сам же себе возражаю: но почему? Ведь любит же Ольга Семеновна блистательного Персикова – надо полагать, не только за его рыцарский вид. У него на глазах она способна с горы прыгнуть. Что-то есть в этом жалкое, но и возвышенное. Во всяком случае, это любовь. Именно в дистиллированном виде, очищенном от приземленных мыслей насчет того, скажем, что Персиков женат и что у него дети… и ничего из любви Ольги Семеновны путного выйти не может и не должно, но она любит.

В столовой шумно. Где-то в противоположном углу девушке-имениннице преподносят испеченный здесь же торт – на средства ее товарищей по столу (разумеется, парней). А к нам пока еще и хлеб не дошел. К нам пропитание поступает всегда в последнюю очередь.

– Хлеба! – кричит кто-то за моей спиной. – Хлеба и зрелищ!

Извечная, идущая рука об руку тоска человеческая по хлебу и зрелищам! Ну что ж, хлеб вскоре появляется. Обещают и зрелища: как только стемнеет, зажгут исполинский костер. Это традиция. Мы вчера немало попотели, таская из лесу пенья, коренья и рухнувшие от старости стволы, чтобы поддержать традицию. Мы, молодые, в сущности, не против традиций, если они украшают нашу жизнь и не путаются у нас под ногами.