«Di doman’ поп с’ё certezza» (Лоренцо Медичи).

Я охотно откажусь от всех запрещенных обществом путей получения удовольствия, но уверен ли я, что общество вознаградит меня за это отречение от мирских благ, открыв мне — хотя бы с некоторой отсрочкой — один из дозволенных путей к наслаждению? Можно громко сказать то, о чем шепчут эти остроты: желания и страсти человека имеют право на то, чтобы и им внимали наряду с взыскательной и беспощадной моралью. И в наши дни было сказано убедительно и проникновенно, что эта мораль является только корыстолюбивым предписанием немногих богачей и сильных мира сего, которые могут в любой момент без отсрочки удовлетворять свои желания. Пока медицина не научилась обеспечивать нашу жизнь и пока социальные установления не направлены на то, чтобы она складывалась более радостно, до тех пор не может быть задушен в нас голос, протестующий против требований морали. Каждый честный человек сделает в конце концов эту уступку, по крайней мере для себя. Разрешение конфликта возможно лишь окольным путем с помощью нового рассуждения. Нужно свою жизнь так связать с другой, уметь так тесно идентифицировать себя с другим человеком, чтобы можно было преодолеть недолговечность своей собственной жизни. Нельзя незаконно удовлетворять собственные нужды. Их нужно оставлять неисполненными, так как только большое число неудовлетворенных требований может развить силу, необходимую для изменения общественного строя. Однако не все личные потребности могут быть подвергнуты такому передвиганию и перенесены на других людей, и потому полного и окончательного разрешения конфликта нет.

Мы знаем теперь, как нужно назвать эти последние истолкованные нами остроты: это циничные остроты; а то, что за ними скрывается, — это цинизм.

Среди институтов, на которые нападает циничная острота, ни один не охраняется более серьезно и более настойчиво моральными предписаниями, чем институт брака. Тем не менее ни один не является столь заманчивым для нападения большинства циничных острот. Никакое посягательство не задевает так личность, как посягательство на сексуальную свободу, и нигде культура не пыталась произвести такое давление, как в области сексуальности. Для наших целей достаточен один-единственный пример: упомянутая ранее «Запись в родовую книгу принца Карнавала»:

«Жена — как зонтик; но в случае необходимости все же прибегают к услугам более комфортабельным».

Сложную технику этого примера мы уже обсудили: смущающее из-за своей непонятности, по-видимому, невозможное сравнение, которое, как мы теперь видим, само по себе неостроумно; далее намек (комфортабельность приравнивается к общественному экипажу) и, как самый сильный технический прием, — пропуск, делающий остроту еще непонятнее. Сравнение нужно было бы провести в следующем виде. Женятся для того, чтобы оградить себя от искушений чувственности. А затем оказывается все-таки, что брак не дает удовлетворения одной наиболее сильной потребности. Это подобно тому, когда берут с собой зонтик, чтобы защитить себя от дождя, и тем не менее мокнут, когда идет сильный дождь. В обоих случаях нужно искать более сильной защиты, какою в случае с дождем является общественный экипаж, а в семейной жизнй — доступные за деньги женщины. Теперь острота почти целиком заменена цинизмом. Что брак не является институтом, удовлетворяющим сексуальность мужчины, не решаются сказать громко и открыто, если к этому не вынуждает любовь к истине и страстное желание реформы в духе Христиана фон Эренфельса [54] . Сила остроты заключается в том, что она, хотя и окольными путями, все-таки сказала это.

Для тенденциозной остроты представляется особенно благоприятный случай, когда критика протеста направляется на собственную личность. Осторожнее говоря, на сообщество, к которому принадлежит и личность человека, создающего остроту; то есть, на собирательную личность; например, на свой народ. Это условие самокритики может нам объяснить, почему именно на почве еврейской народной жизни выросло большое число удачных острот, из которых мы привели здесь достаточное число примеров. Это истории, созданные евреями и высмеивающие своеобразные черты еврейского характера. Остроты, созданные неевреями о евреях, в большинстве случаев являются плоскими шутками, в которых острота происходит за счет того, что неев-рей относится к еврею, как к комической фигуре. Остроты о евреях, созданные евреями, тоже допускают такой прием. Но они знают свои истинные недостатки, равно как и связь их с положительными чертами национального характера. И участие собственной личности в порицании своих же слабостей создает трудно поддающиеся изображению субъективные условия работы остроумия. Впрочем, я не знаю, часто ли случается, чтобы народ в такой мере смеялся над своими слабостями.

В качестве примера я могу указать на упомянутую историю о том, как еврей в вагоне железной дороги тотчас перестает соблюдать все правила приличного поведения, после того как узнает в человеке, вошедшем в купе, своего единоверца. Мы изучили эту остроту, как доказательство наглядного пояснения при помощи детали, изображение при помощи мелочи. Она должна изображать демократический образ мышления евреев, которые не видят большой разницы между господами и рабами. К сожалению, это ослабляет дисциплину и взаимные контакты между людьми. Другой, особенно интересный ряд острот изображает взаимоотношения между бедным и богатым евреем. Героями этих острот являются проситель и благотворитель — хозяин дома или барон.

«Проситель, которого принимали в гости каждое воскресенье в одном и том же доме, появляется однажды в сопровождении неизвестного молодого человека, который тоже намеревается сесть за стол к обеду. «Кто это? — спрашивает хозяин дома и получает ответ: «С прошлой недели это мой зять. Я обещал содержать его в течение первого года».

Тенденция этих историй все одна и та же; она выступает отчетливее всего в следующей истории.

«Проситель обращается к барону за деньгами для поездки на курорт Остенде, потому что врач, выслушав его жалобы, предписал ему курорт. Барон находит, что Остенде очень дорогое местопребывание; более дешевый курорт принесет ту же пользу. Проситель отклоняет это предложение следующими словами: «Господин барон, для моего здоровья нет ничего, что было бы дорого».

Это великолепная острота, созданная путем передвигания, которую мы могли бы взять за образец этого вида остроумия. Барон, очевидно, хочет сэкономить свои деньги. Проситель же отвечает так, будто деньги барона — это его собственные деньги, ценность которых для него, конечно, меньше, чем его здоровье. Дерзость этого требования вызывает у нас смех. Но всё эти остроты, за некоторым исключением, не снабжены фасадом, который мешал бы их правильному пониманию. Истина скрывается за тем, что проситель, который мысленно обращается с деньгами богача, как со своими собственными, на самом деле почти имеет право по священным заповедям евреев на такое суждение. Протест, создавший эту остроту, направлен, разумеется, против закона, тяжело обременяющего даже набожного человека.

Другая история.

«Проситель встречает на лестнице в доме одного богатого человека своего товарища по ремеслу, который не советует ему навещать сегодня хозяина. «Не хода сегодня наверх. Барон не в духе и никому не дает больше одного гульдена». «Я все-таки пойду, — говорит первый проситель. — Почему я должен дарить ему этот один гульден? Разве он мне что-нибудь дарит?»

Эта острота использует технику бессмыслицы, заставляя просителя утверждать, что барон ему ничего не дарит в тот момент, когда он собирается выпросить у него подарок. Но эта бессмыслица только кажущаяся. Почти невероятно, что богатый не дарит ему ничего, так как закон обязует богатого дать ему милостыню. И, строго говоря, богатый должен быть благодарен, что проситель доставляет ему случай оказать благодеяние. Обыденное мещанское понимание милостыни находится в противоречии с религиозным. Оно открыто возмущается религиозным в другой истории с бароном, который, будучи глубоко тронут рассказом просителя о его страданиях, бранит своего лакея: «Выкиньте его вон: он действует мне на нервы». Это открытое изложение тенденции создает опять пограничный случай остроты. От совсем неостроумной жалобы «В действительности нет никакого преимущества быть богатым среди евреев, так как чужое страдание не позволяет наслаждаться собственным счастьем» — эти последние истории переходят для более наглядного пояснения почти исключительно к отдельным ситуациям.