–  Бот принесла тебе,- успокоившись, говорит она.- Это сливочное масло. И мед - в бутылке. Как вас кормят? Ты, наверное, еще не завтракал? Пойди поешь и угости товарищей. Не беспокойся, я сыта. Иди, сынок, делай свои дела, а я посижу тут на скамейке. Ведь можно?
– обращается мама к Бродскому.- Хоть ты, Илюша, часовой, но ведь меня знаешь.

Илья вопросительно смотрит на меня. Нашел специалиста по уставу караульной службы!…

–  Можно,- твердо говорю я.- Тут, за воротами, не территория части. Да и ты - мать красноармейца. Я так взволнован неожиданной встречей, что не могу сразу сообразить, как поступить лучше: надо бы поскорее отпроситься у ротного, потому что мы наверняка скоро уйдем отсюда. Но я не знаю, сыта ли мама, как она уверяет, или надо первым делом сбегать на кухню и попросить для нее у повара чего-нибудь поесть. Но мама заставляет меня взять котелок, бутылку и подталкивает в спину. Уже в воротах я оборачиваюсь, как будто мой вопрос сейчас самое главное:

–  Как ты меня нашла, мама?

–  Ох, сыночек, мать всегда найдет…- с тихой улыбкой отвечает она.- Москва послала группу врачей в Ростов на эпидемиологическое обследование. А тут немцы прорвали фронт. Ушла из города с войсками и все спрашивала, спрашивала, где ребята из Ленинска нашего, где Московская дивизия воюет, Когда ты написал, что вас перебросили ближе к местам, где ты был в пионерских лагерях, я догадалась. Искала. Вот и нашла…

Я чуть было не проговариваюсь, что из наших земляков в полку остались единицы, а в роте - я да Илюшка. Мама поймет, какие потери мы несем в боях.

Это просто непостижимо - найти человека в потоке воинских частей, беженцев, эшелонов, машин, подвод, движущихся в жару и ночные холода, под налетом «юнкерсов» и «мессершмиттов». Только мать способна на такое!

Отдаю ребятам масло и мед, чтоб разделили на всю роту, и докладываю политруку о маме. Он хмурится, пожимает плечами:

–  Мы выступаем, Юра. Беги прощаться.

Мама сидит у ворот в позе человека беспредельно усталого. Даже рюкзак не сняла с плеч. Увидев меня, чуть выпрямляется и улыбается мне.

Сколько помню, видел маму озабоченной, торопящейся, Для дома у нее не оставалось времени. Не пела мне мама колыбельных песен. С детства в семье слышал слова: маленьким - «Сельмашстрой», в школе - «Моссельмаш». Нет, было моей маме не до песен. Не потому, что не знала их, а потому, что с утра до вечера на работе. На окраине Ленинска вырастал завод, и доктора Щедрову перевели на работу в тамошнюю поликлинику. То открывался новый здравпункт на какой-то Стремиловке, куда и дорогу-то не сразу провели, и маму посылали работать туда. Возвращаясь домой, она сваливалась от усталости. Я на керосинке грел еду и мыл под краном ее боты, до верха измазанные в красной глине. И не огорчался, если мама виновато говорила мне уже от двери:

–  Я побежала, сыночка. Обед сготовить не успела, тебя покормит Власьевна, я просила ее…

На собраниях в поликлинике маму сажали в президиум. Ее фотография висела на Красной доске. И когда в выходной день мы шли по улице, разные люди приветствовали маму:

–  Добрый день, доктор!

–  Поклон тебе, Леонидовна! Ну сын у тебя вымахал - что верста коломенская. Спасибо за заботу о моей старухе…

–  Здравствуйте, тетя Лиза!…

Я не слышал от мамы жалоб на жизнь. Жили, как все, нелегко: тесная комната в коммунальной квартире, просторная полка книг, хотя каждый рубль на счету; скрепя сердце мама в конце концов отдала мне донашивать отцовы вещи. Уже перед самой войной.

Мама скупо рассказывает, что пережила, вдруг оказавшись в оккупации. Полгорода знало ее как врача-активистку, а некоторые помнили, как она еще курсисткой в семнадцатом выступала на революционных митингах. Работала в больничке, лечила своих горожан больше верою, чем лекарствами, которых не было. Не пряталась дома, а неприкаянно бродила по городу, в котором родилась и который вдруг стал чужим. Однажды на улице Энгельса набрела на гитлеровских молодчиков, выбрасывавших из окон городской библиотеки охапки книг прямо в снег: здание шло под госпиталь. У нас в доме царил культ книги, и мама не выдержала. На немецком, который учила в местной екатерининской гимназии, объяснила молодым немцам, что это варварство так обращаться с книгами - достоянием нации, народа, всего человечества. Как ни странно, маму не пристрелили на месте, не отвели в комендатуру. Солдаты поразились, что фрау так властно говорит с ними, да еще по-немецки…

Когда в город вернулись наши, поликлиника заработала снова. Врачи и медсестры смогли уберечь оборудование.

Накануне маминой командировки завхоз поликлиники роздал каждому сотруднику по полсотни коробок спичек, и эту «вечную ценность», это богатство военной поры мама сегодня утром поменяла на местном рынке на продукты, чтобы принести их мне. Она узнала, что ночью пришла часть, в которой воюют москвичи. Очень верила, что встретимся. Так и оказалось.

–  Становись!
– зычно кричат во дворе.

Я вскакиваю. Мама, качнувшись, тоже встает.

–  Мне надо идти,- виновато говорю я.- Прости, мама…

У мамы потухший взгляд, какое-то опрокинутое лицо. Мама тяжело поднимает руку и медленно проводит ею по моей щеке. Сколько проживу, не забуду этот знакомый с детства, а сейчас совсем беспомощный жест. Будто мама хочет оградить меня от всех бед. Мне кажется, я чувствую, как торопливо бьется пульс на ее запястье и колотится в мою шею. Мама не плачет, только смотрит, смотрит и ничего не говорит. Знаю: я для нее один на свете, и если со мной что-то случится…