Особенно опекал парторг нашу молодежь, молодых научных сотрудников, начинающих полярников.

— Ничего, ничего, — приговаривал он. — Сейчас страшновато, потом пройдет! Храбрость — дело наживное!…

И ему не приходилось краснеть за своих питомцев.

Но должен с грустью признаться, что во время третьей — самой сильной — подвижки не смогли добудиться Союшкина. Потом уж, энергичнее обычного посасывая свою трубку, он пояснил, что принял на ночь пирамидону (ужасно разболелась голова!) и спал как убитый, даже не слыхал, как стучали в дверь каюты.

Подробностями загадочного, почти летаргического сна слушатели не интересовались. С Союшкиным теперь держались подчеркнуто церемонно. Никто не затевал с ним споров, не хлопал с размаху по плечу, не кричал: «Не эрудиция это, а ерундиция! Жизни не знаете! Цитат нахватались!…»

Всеобщее вежливое молчание, по-видимому, действовало на Союшкина сильнее самых язвительных насмешек. На следующую ночь он улучил время, когда Сабиров, стоявший вахту, остался на мостике один. Подойдя к нему, бывший первый ученик спросил, что делать человеку, который чуть ли не до обморока боится подвижек льда.

— Тренироваться, только и всего, — любезно ответил Сабиров. — Приучать труса не бояться. Приучать!…

При очередном сжатии мы увидели на баке сутулую фигуру Союшкина, в полной неподвижности созерцавшего движение ледяных валов.

— Вы что тут делаете? — удивленно спросил Андрей, проходя мимо.

— Приучаю труса не бояться, — мрачно ответил бывший первый ученик.

Я пригласил его к себе в каюту, чтобы поговорить с глазу на глаз.

— Приучать — это, конечно, хорошо, — сказал я, — но надо обязательно быть «при деле», иметь работу в руках. Вы что делаете?

Союшкин удивился:

— Я гидрогеолог, вы же знаете, Алексей Петрович.

— Не об этом речь. Какое ваше место по ледовой тревоге?

— Врач дал мне освобождение. У меня ушиб… — Он потрогал нос, потом колено.

— Ну вот видите!… Я назначу вас в помощь Сабирову. Будете ведать запасами взрывчатки. Подходит это вам?

Это подошло. Занявшись работой на палубе, Союшкин больше не охал, не вздыхал и не оглядывался поминутно на льды — не было времени.

Сабиров вначале не очень жаловал своего нового подчиненного.

— Подбросили мне золотце, Алексей Петрович! — упрекал он меня. — Косолапый какой-то. Мямля. Он и в жизни, наверное, разворачивается двухузловым ходом…

Но потом старший помощник сменил гнев на милость.

Теперь в часы досуга можно было видеть Сабирова и Союшкина прогуливающимися по палубе. Коротенький, коренастый старпом азартно жестикулировал; долговязый, сутулый гидрогеолог склонял к нему внимательное ухо.

Что сблизило двух этих людей, столь разных по натуре?

Нашему «штатному скептику», всю жизнь прокорпевшему над книгами, импонировал бывалый лихой моряк. Сабиров же нашел наконец слушателя, которого ему так не хватало. Оказалось, что Союшкин готов часами слушать о тайфуне в Тихом океане.

Заодно Сабиров спешил разгрузиться и от двух или трех десятков морских анекдотов, которые уже не имели успеха в кают-компании за полной своей амортизацией.

С серьезным видом он спрашивал Союшкина:

— Как на корабле вывести тараканов, знаете? Союшкин отвечал отрицательно.

— Возьмите обыкновенную селедку и помажьте ею переборки. Тараканы наедятся селедки, захотят пить… Открывайте поскорее иллюминатор: пожалуйте, мол, к воде!… Они все вылезут. А вы — хлоп, и закрыли иллюминатор!…

Союшкин с готовностью смеялся. Нам слышно было, как, гуляя по палубе, старпом поучает своего спутника:

— Вот я, допустим, капитан, а вы — вахтенный начальник. Увидели — катер у борта!… Как доложите?

— Катер подъехал, товарищ капитан, — неуверенно отвечал бывший первый ученик, угадывая подвох.

— Ага, «подъехал»!… Ну, если подъехал, так распрягите его и дайте ему овса… «Подошел», надо говорить! Катер не подъезжает, а подходит, поняли вы?

Ко времени сказанная шутка вообще очень ценилась у нас. Юмор в Арктике — это своеобразный душевный витамин. Без юмора здесь жить нельзя. Душевные силы не обновляются — тоска и страх берут верх над человеком.

С утра до позднего вечера научные сотрудники напряженно работали: в каютах — над пробирками, на палубе, на льду — у батометров и глубоководных термометров. Трижды в день все сходились в кают-компании (если сжатия не нарушали распорядок), делились новостями, острили, «разминали мозги», как выражался Степан Иванович.

Наука была удивительным образом «одомашнена» в нашем коллективе. С самыми внушительными терминами обращались запросто. Да и как могло быть иначе? Изотермы, изобары, скорость ветра, магнитное склонение, теплые воды, проникающие в Полярный бассейн, — все это было подле нас, рядом с нами, вклинивалось в быт, служило темой застольных разговоров.