С Пепеляевым мы познакомились и сблизились в первые, кошмарные дни революции 1917 года, проведенные нами в Кронштадте. Он был назначен туда комиссаром от Государственной думы, взявшей на себя власть и выделившей из своего состава Временное правительство. Я же командовал «Летуном», подорвавшимся на неприятельской мине и находившимся в Кронштадте в ремонте. Главные начальники были перебиты чернью, большинство офицеров заключены в тюрьмы, а я был одним из немногих, оставшихся на свободе благодаря преданности команды «Летуна».

Прибыв в Кронштадт, охваченный анархией, Пепеляев, несмотря на свою исключительную смелость, энергию и честность, не мог найти почвы под ногами и навести какой-нибудь порядок. Самосуды и избиения офицеров продолжались. Мне пришлось долго убеждать его предпринять некоторые шаги, которые, по-моему, могли ему помочь справиться с анархией. Наконец он согласился и просил меня поехать в Петроград и вести от его имени переговоры с министрами и членами Думы. Я приложил все силы к этому, говорил с Гучковым и с Керенским, с некоторыми членами Думы, но оказалось, с одной стороны, что безвольный Гучков шел по течению, а самовлюбленный Керенский не хотел ничего понять, желая все организовать в расчете на свою популярность и на митинговое красноречие, свое и своих помощников. С другой стороны, и время был упущено. Керенский, вопреки моим предупреждениям, послал в Кронштадт прокурора Переверзева [15] , которому в тот же день проломили череп. Очень скоро после этого, получив предупреждение, что и на мою жизнь готовится покушение, мне пришлось бежать из Кронштадта, а затем и Пепеляев выбрался из этого ада.

Встретившись снова с Пепеляевым в помещении «Союза сибиряков-областников», я объяснил ему, чем я занят и каких связей ищу. Он ответил, что здесь я нашел то, что мне нужно, что он сам в тот же день вечером должен ехать на юг, навстречу чехословацким батальонам, чтобы направить их на север, но что он сведет меня с людьми, которым я могу вполне довериться и которые могут мне помочь. Проведя меня коридорами и подвалами дома, он познакомил меня с неким Лебедевым [16] , официально — редактором их газеты, а затем провел к И. А. Молодых [17] , который также оказался впоследствии министром в правительстве Вологодского [18] , а затем — Колчака. Обсудив втроем положение, мы распрощались с Пепеляевым, как оказалось — навсегда, а потом я ушел, уговорившись с Молодых поддерживать связь и взаимное осведомление. При этом я узнал, что в Сибири большевики далеко не укрепились и что там готовится сопротивление.

За время моего пребывания в Петрограде, услышав о моей деятельности и полномочиях, ко мне приходили многие знавшие меня офицеры с просьбой помочь им выбраться из Петрограда. Взяв с них честное слово, что они не связаны ни с какой другой контрреволюционной организацией, чтобы раньше времени не скомпрометировать свою собственную, я давал им фиктивные командировки кому куда, откуда они рассчитывали пробираться, кто — за границу, кто — к казакам, кто — я уж и не знаю, куда…

К этому времени был подписан печальной памяти Брест-Литовский мир. По одному из условий этого мира все технические роды оружия, весьма разросшиеся за четыре года войны, должны были быть сведены к масштабам начала 1914 года. Это грозило почти полным уничтожением технической части авиации с ее великолепными кадрами. Группа военных летчиков с гигантов-самолетов типа «Илья Муромец», в то время крупнейших авионов в мире, обратилась ко мне с просьбой найти им гражданское применение во вверенной мне области [19] . Переведя эту группу офицеров с их аппаратами на обслуживание Северного морского пути, можно было рассчитывать спасти для будущего хотя бы ячейку из авионов и кадров. И для них я разработал проект авиастанции в Ледовитом океане, для транспорта и наблюдения за людьми.

За это же время я съездил в Архангельск, чтобы закрепить за своей экспедицией нужные мне корабли, в первую очередь — «Таймыр» и «Вайгач», с которыми я работал в 1913–1914 и 1915 годах и которые привел из Владивостока. Командующим флотилией в Архангельске состоял честный и прямой адмирал Н. Э. Викорст [20] . На мою просьбу о кораблях он ответил мне, что на это власти у него нет, но что на следующий день собирается матросский съезд и мне придется сделать этому съезду доклад и, если съезд вынесет благоприятную резолюцию, то в остальном он мне поможет. Таким образом оказалось, что центральные органы советской власти были в Архангельске бессильны. Пришлось выступать на съезде, говорить о голоде в Европейской России, о богатствах Сибири, о трудностях транспорта, о необходимости спасать население и о том, что мне нужны корабли. Своим выступлением я обеспечил экспедиции и «Таймыр», и «Вайгач», и старый, сданный к порту «Бакан» и кое-какие мелкие суда.

Для обрисовки настроений того времени интересно, пожалуй, отмстить, как после моего выступления со мной захотели переговорить с глазу на глаз два комиссара. Один из них, Кротов, был комиссаром военного порта, а другой, Макаревич, — комиссаром оперативной части штаба флотилии. На мой недоуменный ответ, что столь высоких должностей у меня для них нет, они мне объяснили, что именно от этих «высоких» должностей, в которых они ничего не понимают, и хотят они уйти. Я взял Кротова боцманом на «Таймыр», а Макаревича машинистом. Оба они оказались очень дисциплинированными и полезными унтер-офицерами и хорошими людьми. После белого переворота мне едва удалось их спасти, когда было приказано арестовать всех коммунистов, а также и бывших комиссаров.

Недели через две-три после того, как В. Н. Пепеляев отправился перехватывать чехословацкие батальоны, действительно выяснилось, что эти батальоны заняли переходы через Урал и образовали фронт, отделивший Сибирь от Европейской России. Было радостно узнать, что Сибирь отрезана от большевиков, но вместе с тем для меня возникли опасения, что Троцкий сообразит, — ведь из враждебной Сибири не удастся получить продовольствия ни сухим путем, ни морем, и не сегодня, так завтра мою экспедицию могут расформировать. О высадке же союзников в Архангельске узнать ничего более определенного не удавалось. Надо было прекращать дальнейшее собирание имущества, срочно рвать с Петроградом и спасаться в Архангельск до того, как большевикам станет очевидным бесцельность моей экспедиции с их точки зрения.

Я пошел еще раз в подвал к И. А. Молодых обменяться с ним мнениями. Он разделял мою оценку обстановки сказал, что и сам не сегодня — завтра покидает Петроград, чтобы пробираться в Сибирь. Он заверил меня, что хорошо знает Урал, имеет там нужные связи и сумеет пробраться и через красный и через чехословацкий, белый фронты. Я объяснил ему, что если союзники запоздают, то большевики не выпустят меня, конечно, в море с достаточным запасом топлива и продовольствия, чтобы я не мог увести корабли в Сибирь, к белым, или за границу. Он согласился передать мою просьбу по назначению, и я написал ее мелко на бумажке от папиросной гильзы в следующей редакции: «Выйду в начале августа с «Таймыром» и «Вайгачем» к устью Енисея, без угля и провизии».