Уоллес заявился только утром – десять минут назад – изможденный, осунувшийся, еле стоящий на ногах. «Тут вас легавые спрашивали», – сказал хозяин, отпирая ему дверь. Уоллес не испугался. Ответил: «Я знаю, благодарю вас», – и сразу поднялся в свою комнату. Слишком он вежливый, чтобы быть честным. Правильно сделал, что вернулся только в шесть, когда хозяин уже был на ногах: не стал бы он вылезать из постели, чтобы впустить этого типа. И вообще, не будет он больше сдавать комнату, от этого одно беспокойство. Хорошо еще, если у него не будет неприятностей из-за этого непутевого жильца.

Хозяин только успевает зажечь свет, как в кафе входит бедно одетый маленький человечек, в грязной шляпе и слишком тесном… Это тот тип, который уже приходил вчера утром, в это же время. Он задает тот же вопрос, что вчера:

– Могу я видеть месье Уоллеса?

Хозяин медлит с ответом: он не знает, что было бы более неприятно жильцу – чтобы его сейчас беспокоили или чтобы он упустил человека, который ищет его со вчерашнего дня. По выражению лица этого человека не скажешь, что он пришел с добрыми вестями.

– Он наверху, можете подниматься. Комната на втором этаже, в конце коридора.

Маленький человечек со страдальческим лицом направляется к двери в глубине зала, на которую ему указали. А хозяин не обратил внимания, какая у него необычная походка – упругая, неслышная.

Гаринати прикрывает за собой дверь. Он находится в узкой прихожей, куда проникает слабый свет через квадратик матового стекла над другой дверью, напротив, которая ведет на улицу. Прямо перед ним – лестница. Вместо того чтобы подняться, он идет по коридору к двери и бесшумно открывает ее. Он выходит на улицу. Уоллес там, наверху, это все, что ему нужно было знать.

Сегодня он его не упустит; он сможет доложить Бона обо всех его передвижениях. В последние дни начальник обоснованно выражал ему свое недовольство и презрение. Бона не стал даже обсуждать с ним ликвидацию Альбера Дюпона, лесоторговца, которую произвел вчера «месье Андре». Отличная работа, судя по всему.

Однако его собственная работа на поверку оказалась не такой уж плохой. Профессор действительно умер: он видел труп. Просто у него разыгралось воображение. Сделанный им выстрел и вправду был смертельным.

Бона будет недоволен, когда узнает (он всегда все узнаёт, раньше или позже), что Гаринати, вместо того чтобы следить за специальным агентом, пустился в опасное предприятие: весь вечер искал по городским больницам и клиникам труп Даниэля Дюпона.

Он видел покойника собственными глазами. Больше он не совершит такой ошибки. Не позволит себе вот так, без малейших оснований, усомниться в правоте Бона. Будет с готовностью выполнять его приказы. Сегодня надо повсюду, как тень, следовать за этим Уоллесом. Это не слишком трудно.

Не так уж долго осталось: Уоллес уедет из города первым же поездом. Он сидит на краю кровати, опираясь локтями на колени, закрыв руками лицо. Он снял ботинки, которые ему жмут: он столько ходил, что ноги распухли.

Эта ночь его совсем вымотала. Он повсюду следовал за генеральным комиссаром, который сразу же взял дело в свои руки и пустил в ход свой авторитет. Во время ночных переездов Уоллес не раз засыпал в машине. А вот Лоран, заполучив наконец недостающий ему труп, напротив, воспрял духом; он проявил такую активность, какой Уоллес не ожидал от него, в особенности начиная с половины девятого, когда ему сообщили об убийстве лесоторговца-миллионера.

Сам Уоллес больше ничем не занимался. Он остался с комиссаром, потому что не получил иных распоряжений.

Когда он позвонил в Бюро, трубку взял сам Фабиус. Уоллес доложил о результатах командировки и спросил, нельзя ли ему вернуться на прежнее место. Он просто хотел опередить события: после этой неудачи его бы все равно не оставили на таком ответственном участке работы. Следователям он на данный момент не нужен, поэтому утром можно вернуться в столицу.

Он и так устал, устал до предела, а в памяти то и дело всплывают часы, минуты злополучного дня: «…а если бы тогда я подумал о… а если бы я был…» Он гонит от себя навязчивые мысли, нетерпеливо встряхивая головой. Все равно ничего уже не поправишь.

Сорок три умножить на сто четырнадцать. Четырежды три – двенадцать. Четырежды четыре – шестнадцать. Шестнадцать и один – семнадцать. Сорок три. Сорок три. Два. Семь и три – десять. Четыре и три – семь. Семь и один – восемь. Восемь и один – девять. Четыре. Четыре тысячи девятьсот два. Другого выхода нет. «Четыре тысячи девятьсот два… Это не дело, сынок. Сорок девять квадратных сантиметров: а надо, понимаете ли, минимум пятьдесят».

Один-единственный квадратный сантиметр – вот какой малости ему не хватило.